Два худеньких, бледных мальчика в бархатных коротких штанах и бархатных курточках давно не заглядывали в усадьбу, и неизвестно, где было спрятано их ружьецо, стрелявшее настоящими свинцовыми пульками. И девочка в соломенной шляпе с ленточками где‑то запропастилась. Не приезжала и мамка барчат, вечно прятавшаяся под зонтом от солнца. И сердитая нянька в чепце и фартуке, постоянно гнавшая прочь Яшку и Шурку, во всем оговаривавшая барчат, даже эта ненавистная, бесполезная девка не появлялась в усадьбе. Про генерала с золотыми эполетами и пуговицами и говорить не приходилось. Он, конечно, воевал с германцами и австрийцами.
Но белый неприступный замок, как картинка из завлекательной книги, с высокой башенкой, кирпичными столбами, глазастыми окнами, этот богатый, молчаливо — строгий дворец, ни на что окружающее не похожий и оттого еще более таинственный, казалось, терпеливо ждал своих хозяев…
Пока Яшка бегал за хлебом и солью, Шурка успел, как всегда, потереться возле усадебного народа, который отдыхал после обеда, расположившись в тени за конюшней на ворохе свежей пахучей соломы.
Дед Василий, не изменившийся за эти годы, торжественно переобувался, словно молился, осторожно, набожно оглядывая и ощупывая аккуратные, твердые, будто чугунные, русские сапоги, подаренные ему, как знал Шурка, недавно Платоном Кузьмичом за верную службу. Костлявый, с сивой бородой по пояс, с темным, шершавым, крепким, как дубовая кора, лицом и глубоко запавшими под клочковатые брови горячими карими глазами, он, восседая на соломе, точно на облаке, был похож на живого угодника, сошедшего с иконы. Близко от деда сидел, покуривая трубку и с интересом глядя на сапоги. Трофим Беженец, тощий мужик в бараньей высокой шапке, в лаптях и коричневых войлочных, не здешних онучах, в домотканой, без пояса, холстяной грязной рубахе, расшитой красными цветами. Лежал еще на соломе, скорчившись, новоиспеченный сторож, вроде бы старикашка, какой‑то весь серый, как мышь, и грыз соломинку. Прислонясь к телеге, нетерпеливо переступал ногами, как застоялый конь, Ваня Дух, забежавший зачем‑то в усадьбу, — черный, стриженый и оттого, должно быть, помолодевший, не похожий на себя. Левый плоский рукав праздничного суконного пиджака был засунут у Вани Духа в карман. Бродил с граблями возле конюшни, припадая на одну ногу, Степан, лениво подгребая солому.
— Человек на земле — гость. А в гостях, слышь, не положено обижаться. Посадили за стол — сиди. Сунули ложку в руку — хлебай. Обошли рюмкой — помалкивай… Ешь, что дают, похваливай да благодари, — поучал всех Василий Апостол, осторожно натягивая за ушки дареный чугунный сапог, покряхтывая от усилий и удовольствия. — Чем угостят — и слава тебе, спасибо.
— А ежели по морде угощают? Шкуру дерут? — скучно спросил Ваня Дух, куда‑то, по обыкновению, торопясь и лишь из уважения к деду Василию поддерживая разговор. — Ежели с живого шкуру дерут, тогда как?
— Терпи. Раз ты гость, ничего не поделаешь. Всем надо терпеть. Да — а… У меня, слышь, Егора‑то, старшого, на войне убили… Терплю.
— Ну? Когда?
— Надысь повестка из волости пришла. Убили, — невозмутимо — равнодушно, словно читая псалтырь по чужому покойнику, ответил Василий Апостол, возясь с сапогами. — Пишут, пал героем на поле брани. За веру, царя и общество.
— Отечество, — поправил сторож, перекусил соломинку и отплюнул ее далеко от себя.
— Да. Отечество, — подтвердил дед Василий, набожно глядя на сапог, который упирался, не лез на ногу. Он погладил узкое, как труба, голенище, торжественно заключил: — Яловые. Износу не будет. Одначе ссохлись малость… Ну, да мы их, благословясь, деготьком, они и отойдут, отмякнут. Спасибо Платону Кузьмичу, уважил… Да — а. Пал, слышь, Егор Васильич. большак мой, героем. Царство ему небесное… А баба его, Лизавета, ничего не желает понимать. Воет, дура. Три дня в лёжку лежала, не выходила на работу. Я ей говорю: покорись, Лизавета, молчи. Стало быть, так угодно богу. Ему, слышь, видней… У меня еще два сына в живых остались. Проживем… Вернутся браты с войны — за отца будут твоим ребятам. Бог, слышь, убережет их, сыновей моих, за ради сирот… Убережет, милостивец, — уверенно, громко повторил Василий Апостол и поднял голову.
