Олег заревел и убежал. Большая перемена продолжалась.
Обсудили неслыханный поступок и слова Двухголового и решили, что он сегодня непременно получит от отца и матери баню. Как раз суббота, нажарят — напарят досыта.
Так как это было справедливо, то об Олеге скоро позабыли. Девчонки, все время державшиеся в стороне, затеяли игру во «вьюнок» и позвали ребят. Шурка не прочь был поиграть, но Яшка наотрез отказался.
— Что выдумали, — буркнул он. — Того и гляди, скоро полезут целоваться.
Шурке пришлось, кривя сердцем, отказаться от игры во «вьюнок».
С некоторого времени отношения между мальчишками и девчонками испортились. По совести сказать, отношения эти и прежде были не ахти какие дружные. Ребятам казалось, что они всегда только снисходительно терпели плакс и трусих. В конце концов терпеть им надоело, и снисхождение сменилось презрением. Потом пришло однажды утро, когда мальчишки проснулись мужчинами, заговорили басом, возненавидели слезы, тряпки, ласки. Их воспрянувшие ото сна молодецкие души страстно полюбили силу, ножи, грубость, спички, смелость и прочие превосходные штуки. Девчонки не могли быть товарищами, потому что не умели стрелять из ключей, набитых драгоценными спичечными головками, не понимали толку в книжках про путешествия и приключения, боялись лазать по деревьям, не любили играть в войну, в разбойников и сыщиков, не умели переносить молча боль, пищали, недотроги, и только знали глупые свои хороводы, камешки, куклы и песенки.
Шурка по самой правде из чувства товарищества разделял взгляды ребят на девчонок. Он позабыл дорогу к Катькиной домушке под навесом, стыдился при Петухе разговаривать с Катькой, хотя в глубине своей воинственной мужской души полагал, что Растрепа могла быть исключением из общего правила: ведь она больше мальчишка, чем девчонка. В самом деле, старая синяя с белым горошком юбка не мешала Растрепе карабкаться векшей на макушку сосны и раскачиваться в поднебесье так, что даже бесстрашному Шурке становилось не по себе. В драках Катька уступала немногим мальчишкам из третьего класса, а в царапанье и в кусанье не знала себе равных. Охотно слушала рассказы про войну, не боялась крови и не любила слез. К тому же она таскала в кармане юбки замечательный амбарный ключ, весом без малого с фунт, и стреляла из него, не моргнув зеленым глазом. Конечно, верно и то, что ключ этот не мешал ей играть в куклы, верховодить среди девчонок и говорить иногда, подобно всем им, пискушам, тоненько и протяжно: «Ка — ак не сты — ыдно!» Но от этих дурацких девчоночьих привычек ее можно было живо отучить, дав основательную трепку.
Обо всем этом, между прочим, думал сейчас Шурка, продолжая совещаться с Яшкой о крестиках и украдкой глядя, как играют девчонки.
Со вьюном я хожу,
С золотым я хожу…
пели хором очень складно и приятно девчонки, взявшись за руки, двигаясь по лужайке хороводом, похожим на живой венок из цветов.
Я не знаю, худа вьюн положить… —
тоненько жаловалась подругам босоногая Катька, медленно ходя по кругу и выразительно посматривая на Шурку, как ему казалось.
Она держала в руке платок, обмахивалась им, как это делали девки на «беседе», и ступала осторожно, словно обутая в новые туфельки. Беленькая, худенькая, как березка, с растрепанными рыжими волосами, которые горели на солнце, будто золотые листья, Катька прелесть как была хороша. В другое время Шурка бы досыта полюбовался. Но сейчас с грустью решил, что он, кажется, ошибся. Катька все‑таки была девчонкой.
Между тем игра продолжалась. Вьюнок — платок полежал, как положено, на правом Катькином плече и перешел на левое плечо.
Я ко молодцу иду. иду, иду,
Поклонюсь ему и прочь пойду,
ласково, обещающе пропела Катька, и платок белым голубем слетел с ее узенького плеча.
Но поклониться она никому не успела. Пашка Таракан, подкравшись, ворвался в круг и подставил Катьке ножку.
— Ка — ак не сты — ыдно! — закричала Катька, споткнувшись. Бросила платок и перестала быть березкой. Рыжие волосы поднялись дыбом. Растрепа мигом догнала удиравшего Пашку и влепила ему в загривок такую затрещину, что эхо разнеслось по сосновому бору.
