Сельские ребята вертелись возле Олега, притворяясь, что играют в пятнашки. Особенно старался, как всегда, не замечать Олеговой приманки Колька Сморчок, но ему это не удавалось. Босой, косматый, придерживая широкие отцовы штаны, он носился за девчонками и малышами, хлестал их прутом, кричал, как батька на коров, громким басом: «Ку — у–да — а!» — а сам не спускал глаз с тюленьего ранца.
— Петух! Кишка! Пирога хотите? — дружелюбно позвал Олег.
Это был подвох или желание заключить мир. Ни то, ни другое не устраивало приятелей.
Они гордо и независимо повернулись спиной к Двухголовому, не удостаивая его ответом.
— Ну, губа толще — брюхо тоньше, — сказал Олег, опрокидываясь на спину. Балуясь, он разинул пошире рот, повыше поднял бутылку. Молоко полилось из горлышка струей. Олег захлебнулся и облил суконный пиджак.
— Так тебе и надо, бахвал, — сказал кто‑то из ребят, истощив терпение и потеряв надежду урвать что‑нибудь у богача.
Олег приподнялся, вытер пиджак, а заодно и мокрые щеки.
— Колька, — крикнул он, — уговор помнишь?
Колька Сморчок, как заяц, сделал скачок к тюленьему ранцу.
— Помню, — сказал он, переводя дух и глотая слюну.
— Трусишь?
— Нисколечко!
Олег покопался в ранце, достал кулечек и насыпал Сморчку полную горсть серой крупной, как дресва, соли.
— Лопай, — приказал он, глядя исподлобья с жестоким любопытством на Кольку. — Сжульничаешь — пирога не дам… Братцы, — обратился он к ребятам, — будьте свидетелями.
Зевак на такое зрелище нашлось хоть отбавляй. Колька набил рот солью и жевал, перекосив лицо.
— Скусно ли? — хохотали ребята.
Мыча, Колька двигал острыми пепельными скулами и жевал, жевал, как корова жвачку. Проглотил соль и ладошку облизал.
— Вот прорва! — сказал Олег, с сожалением расставаясь с куском пирога. — На, подавись!
Колька вцепился в пирог руками и зубами, глотал, шевеля от усердия ушами и тяжело дыша.
— Две горсти соли съем… и не охну, — урчал он с полным ртом. — Доспорим… на молоко?
Эта торговля не давала Шурке сосредоточиться, думать про крестики, как добыть и нацепить их на свою и Яшкину рубашки. Хорошо бы и Катьке повесить крестик на платье. Что‑то страсть интересное начинало шевелиться в голове, придумываться… И на вот тебе — вылетело! Он с ненавистью посмотрел на тюлений ранец и, неожиданно для самого себя, сказал громко:
— Собачья лавка открылась.
— Какая? Какая? — переспросили со смехом некоторые ребята. Всем хотелось чем‑нибудь досадить Олегу. Тихони и те пристали.
— Собачья, — повторил Шурка, быстро работая мозгами. — Разве не знаете? Тюлень‑то у Двухголового на дворе жил, в конуре… И звали тюленя Милкой.
Все так и повалились от хохота на траву.
Яшка живо поддержал Шуркину, понравившуюся всем выдумку.
— Своими глазами видел, как обдирали собаку, — прибавил он живописные подробности. — Подохла Милка от старости. Повесили ее за хвост и ободрали. Как же лавочнику без барыша! Ну, опосля пришили собачью шкуру на ранец. Вот только не знаю, куда хвост подевали… Олег, а где Милкин хвост? — серьезно спросил Яшка.
— Собачий ранец! Собачий ранец! — кричали и смеялись ребята, мстя Двухголовому за пирог и за многое другое, очень довольные, что нашлось‑таки ненавистному ранцу достойное прозвище.
Олег хоть и побагровел от злости, но не пошевелился, тянул молоко и сопел. Когда он драться не хочет или побаивается — его ничем не проймешь, толстокожий, как тюлень.
Допив молоко, он долго шарил в своем собачьем ранце и вытащил… кусок сахара.
Ребята остолбенели и перестали дразнить.
Кусок сахара был порядочный, синеватый, видать, крепкий, как кремень. Тут уж и Яшка с Шуркой подошли поближе. Сахар они давно не видали и невольно таращились на это чудо во все глаза.
Олег приладился к куску, отколол зубами, как щипцами, добрый край, и у всех ребят во рту стало сладко. Все молча глядели в рот Олегу, слушали, как хрустит на его зубах сахар.
— Колька, хочешь… сахарцу… половинку? — спросил вдруг Олег, усмехаясь и переставая хрустеть.
Сморчок побледнел. Заикаясь, он выдавил шепотом:
— Хо… хочу.
— А горчицы ложку съешь?
Колька замялся. Но, сообразив, что горчицы поблизости нет, смело заявил:
