— Ну, что они там? Чего ждут? — волнуется Шурка, судорожно перебирая по кочке ногами.
Он сует два пальца в рот, как учил его Яшка. И все ребята подхватывают пронзительный свист, подпрыгивая от нетерпения.
— Э — эй!.. Э — э–эй! — слышится сзади.
Ребята оглядываются.
С горы по дороге торопливо спускаются Афанасий Горев с ивовым прутом, которым он стегает себя по голенищу, пастух Сморчок с намотанным кольцами через плечо и грудь кнутом и Никита Аладьин с пустыми руками.
— Э — э–эй! — сердито кричит Горев и машет сельским мужикам, словно просит подождать его, не начинать драки. Ивовый прут нетерпеливо щелкает по сапогу. Ну, покажет он глебовским, всыплет досыта!
Ребята бросаются следом за Горевым.
Густая, высокая трава мешает Шурке бежать. Он задирает ноги, как дурачок Машенька, скачет прыжками, наблюдая за всем, что делается впереди.
Над солодью стон стоит от брани. И вот в стене сельских мужиков будто кто окно прорубил. Огненным шаром катится через солодь Саша Пупа, ливень грязи косит по сторонам. От глебовских вихрем срывается навстречу соломенная шляпа, похожая на голову огромного подсолнуха.
Черный кол Саши Пупы прочертил воздух… Нет, мимо! Увернулся Андрей Шестипалый — кол врезался в землю, переломился. Пламя кумачовой рубахи гаснет в солоди. Широкополая шляпа накрыла упавшего Сашу. Косье молотит цепом.
— А — а–а!
Стена сельских мужиков дрогнула, качнулась…
В это мгновение резкий, как выстрел, удар кнута оглушает Шурку.
— Ку — да — а? Сто — ой! — страшно орет, как на коров, Сморчок и опять громко стреляет кнутом.
Афанасий Горев, меся сапогами чмокающую ржавчину, кидается к народу.
— Черт вас побери, что вы делаете? — бешено, не своим голосом кричит он, расталкивая, растаскивая мужиков.
И Никита Аладьин, уронив на плечо голову, молча разнимает драку.
Вот тебе и подмога!.. Шурка застыл на одной ноге, цаплей, растерянно хлопая глазами.
— Смотри, расходятся… Не будут драться, — с сожалением говорит Катька. — Испугались!
— Кто? Наши?
— Ну да.
— И вовсе не испугались! — раздраженно бурчит Шурка. — Афанасия Горева послушались.
— Зачем?
— Почем я знаю… Отстань!
— А я бы не послушался, — говорит, посапывая, Олег Двухголовый. — Я бы и ему морду набил, питерщику. Не суйся не в свое дело.
— Бахвал! — сплевывает Шурка, презрительно поворачиваясь спиной. Он опять начинает ненавидеть Двухголового.
Перемешавшись, сельские и глебовские мужики, мокрые, грязные, продолжая переругиваться, вылезают из солоди на сухое местечко. Саша Пупа отлеживается в траве. Из осоки колесом торчит край затоптанной соломенной шляпы. Валяется чей‑то полный воды опорок.
— Мало вас, леших, пороли урядники… мало! — громко и сердито говорил Горев, кружась среди мужиков и потрясая прутом. — Не прибавилось ума. Э — эх, люди! Стыдно!
Сельские мужики виновато оправдывались:
— Наш луг… Кому не обидно? Перекупили — богачи выискались!
— А вам кто запрещал? — огрызались глебовские.
— Кошелек, растакие суседи… Кошелек!
— У нас скотина тоже от бескормицы дохнет.
— Подыхайте с ней заодно! Чужое не трогайте!
— Да какое же чужое, раз заплачено?
— Запла — а–ачено? А сдачи не хошь — поленом?
Брани и крику еще было много, но уже потянулись мужики за кисетами. И первый дымок, плывя паутиной в воздухе, известил ребят, что больше они ничего путного не увидят.
Так бы и вышло. Но подбежали бабы и словно дров в огонь подбросили. Мужиков не стало слышно, а в ушах звону прибавилось.
Марья Бубенец, поднимая мужа, плакала, будто и на самом деле ей жалко было Сашу. Голося, она бережно вытирала ему кровь и грязь с лица, а украдкой драла за волосы, шипела, совала под бока кулаками.
Андрей Шестипалый, выуживая из воды шляпу, заметил это, хрипло рассмеялся.
— Хорошенько его, хорошенько! — посоветовал он. — Чуть не убил меня, боров пьяный.
Марья так и взвилась:
— Сам ты боров поганый, урод несчастный! И жена — свинья, неряха… Знал господь, кого покарать. Я те добавлю, сатана, обломаю лишний коготь! Я те расчешу куделю!
Шурка мигнуть не успел, как она повисла у Андрея на бороде. И давай возить, только клочья полетели.
— Очумела… собака! — двинул Марью наотмашь глебовский верховод.
