— Кто вам сказал, что я богатый человек? — спрашивает Феб, насторожившись.
— Кто мне сказал? Да об этом и говорить нечего. Решительно всем известно, что подпись Белауга — те же деньги.
— Все лгут! — кричит Белауг, и голос его возвышается до возможных верхов. Он так крикнул, как будто бы «все в мире» обвинили его в большом преступлении.
В комнату вошел Алексаша, в новомодном костюме, с желтою сеткою на гладко причесанных волосах. От него несло всевозможными духами, водой для полоскания зубов и брильянтином. Он курил душистую, сладко пахнувшую папироску.
— Иметь деньги не стыдно, отец! — заявляет он.
— Не правда ли? — воскликнул Глянц радостно. — А ваш отец стыдится этого.
Феб Белауг налил свежего чаю.
— Таковы-то собственные детки, — пожаловался он.
В этот момент Феб Белауг — совершенный старик. Лицо его пепельного цвета, на веках целые сети морщин, плечи склонились вперед, как будто кто-то заменил его другим человеком.
— Нам всем живется нехорошо, — говорит он. — Работаешь и мучаешься всю жизнь, а затем тебя похоронят.
Внезапно наступила полная тишина. Дом погружался в вечерние сумерки.
— Приходится зажигать свет! — заявляет Белауг. Это было сказано в адрес Глянца.
— Я сейчас ухожу. Спасибо за хороший чай!
Феб Белауг подает ему руку и говорит, обращаясь ко мне:
— И ты приходи не так редко!
Глянц повел меня по незнакомым мне переулочкам, мимо дворов, запущенных усадеб, пустырей, на которых были свалены мусор и навоз, где хрюкали свиньи, ища пищи своими грязными рылами. Рои зеленых мух жужжали над кучами темно-коричневых людских испражнений. У города не было канализации. Вонь неслась из всех домов; на основании различных запахов Глянц предсказывал дождь.
— Таковы-то дела наши! — говорит Глянц. — Белауг — человек богатый, но сердце у него маленькое. Видите ли, господин Дан, у людей сердца не плохие, только слишком маленькие. Сердца эти не емкие, и хватает их только на жену и детей.
Мы попадаем на небольшую улицу. Там стоят евреи или разгуливают по ее середине со смешно сложенными зонтиками с загнутыми ручками. Евреи эти либо стоят неподвижно на месте с выражением задумчивости на лице, либо ходят взад и вперед, беспрерывно. Вдруг один из них внезапно исчезает, а другой выходит из ворот, озирается пугливо во все стороны и начинает фланировать.
Люди минуют друг друга, подобно безмолвным теням. Это — сборище призраков, тут шатаются давно умершие. В течение тысячелетий народ этот странствует по узкой улице.
Подойдя поближе, можно увидеть, как двое останавливаются, что-то в продолжение секунды бормочут и расходятся, без приветствия, в разные стороны, чтобы чрез несколько минут снова встретиться и пробормотать полупредложение.
Появляется полицейский в скрипучих желтых сапогах и с болтающеюся шашкою. Он проходит прямо по середине улицы, минуя расступающихся перед ним евреев, которые приветствуют его, что-то говорят, улыбаются ему. Однако ни одно приветствие, ни одно обращение не останавливает его. Подобно заведенному механизму, совершает он размеренным шагом обход улицы. Этот обход не испугал решительно никого.
— Идет Штреймер, — шепчет кто-то рядом с Авелем Глянцем. А вот и сам Яков Штреймер.
В это мгновение человек в синей блузе зажигает газовый фонарь. Получается впечатление, что это сделано как бы в честь гостя.
Авель Глянц начинает беспокоиться; волнуются и все остальные евреи.
Яков Штреймер останавливается в конце улицы. Он кажется величественнее полицейского и ожидает толпу, продвигающуюся ему навстречу. Он имеет вид восточного властелина, принимающего депутацию смиренно молящих подданных. На нем золотые очки, каштановые бакенбарды его являют признаки выхоленности, на голове цилиндр.
Проносится весть, что Якову Штреймеру нужны германские марки.
Авель Глянц вошел в лавку, в которой какая-то женщина, по-видимому, ожидала покупателей: Женщина покинула свое место, раскрылась дверь, раздался резкий звук колокольчика. Какой-то человек вышел из лавки.
Глянц вернулся, сияя от радости: «У меня марки по одиннадцать и три восьмых. Хотите участвовать? Штреймер платит двенадцать и три четверти».
