Отец - страница 22
— Спасибо. Я не на экзамен.
— А вам нужен лично я?
— Вы. У меня… большое горе.
— Я могу вам помочь чем-нибудь?
— …
— Но ведь вы зачем-то пришли ко мне! У вас была какая-то цель?..
— Я… я… остался совсем один. Один! Понимаете?! Я сам не знаю, зачем я… к вам…
— Вы не один. С вами — молодость. Поверьте, она могущественный друг… А жизнь во всех своих проявлениях хороша… Даже в горести и страдании…
— Нет! — ответил Саша со страстью, поразившей его самого. — Жить надо так, чтоб жить. А если плохо, так лучше совсем не надо.
— Вы швыряетесь жизнью, как это свойственно молодости, — усмехнувшись, сказал Ушинскис и продолжал сосредоточенно и насмешливо сортировать почту.
— Ага! Вот оно: письмо из Австралии. Не хотите ли марку? — Прищуренные глаза его посмотрели в упор на Сашу. — Я понимаю: вы пришли ко мне за какой-то моей мнимой мудростью. Но нет ее у меня. Нет мудрости. Никакой. Вы молоды и многое понимаете лучше меня. Каждое следующее поколение зрелей предыдущего… Молодость! Где она, этот высший из всех даров! Вчера я вел репетицию лежа. Я стар… У меня ишиас.
— Ишиас — это очень больно? — спросил Саша упавшим голосом.
— Да. Это больно. А главное — унизительно.
— Может, я… Может, сбегать для вас за хлебом или за молоком?
— Глупости, — усмехнувшись, ответил Ушинскнс. — Так что же все-таки у вас случилось?
— Моя мама…
— Ну?
— Она умирает…
Стало тихо. Ушинскис низко опустил голову. Потом очень медленно поднял ее, посмотрел на Сашу…
— Да. Смерть. — Он сказал это очень тихо и очень странно. — Смерть. Конец. Занавес… — И вдруг как будто проснулся, заметив Сашу. — Но почему вы с этим пришли ко мне?..
— …Помните, в этом… в общем, а вашем спектакле каждый повинен в смерти другого, люди отвечают друг за друга… Я тогда… Я полночи бродил по городу…
— Ах, вот оно что! Но вы не можете не понимать, что это — мысль автора, не моя. Хороший спектакль обязан, конечно, рождать размышления… По мере сил постановщика, разумеется.
В боковой двери показалось чье-то лицо. Ушинскис встал, с состраданием глянул на Сашу:
— Извините. У меня репетиция. Мне нора.
Вошедший человек был актер. Саша видел не раз на улицах его удаляющуюся спину. Лицо актера вблизи оказалось лицом аскета. Копна волос с седой прядью, которая подчеркивала красоту этих не состарившихся волос. Рот жёсток. Актер высок, элегантен, худ, глаза голубые… нет — бутылочные, прозрачные.
Странно, но Саше вдруг показалось, что это лицо он где-то уже видал и что хорошо его знает.
Учтиво смотрел на него актер, поняв, что с этим мальчиком только что говорил Ушинскис. Неучтиво смотрел на актера Саша, пытаясь припомнить что-то свое… Где?.. Не сегодня ли утром?.. Да… Кажется, даже и нынче утром… Он на кого-то сильно похож. На кого?
И вдруг Ушинскис сказал, медленно переводя глаза с актера на Сашу:
— Вашу матушку я, оказывается, знаю… Петронэль Куприявичене. Верно? Одна из красивейших женщин нашего города. И так еще молода! Как жалко… — И, повернувшись к актеру: — У мальчика умирает мать. Петронэль Куприявичене. Вы поняли?!
— Да, я знаю, — сдвинув брови, ответил актер. И вдруг добавил скороговоркой, будто оправдываясь: — Конечно, это несчастье. Но что же я должен сделать? — И лицо его почему-то приняло оскорбленное выражение.
Ушинскис стоял потерянный.
— Я, увы, не волен над человеческой жизнью и смертью! — опуская веки, тихо сказал актер.
Не слушая его больше, Ушинскис подошел к Саше и вдруг, как будто решившись, погладил его по голове с какой-то старческой, грустной нежностью.
…Мужская ласка?.. То, чего (вдруг пронзительно понял Саша) так сильно не хватало ему.
— А как вас зовут, юный друг?
— Александр.
— Мы еще встретимся! Обязательно встретимся. Александр. Спасибо.
— За что?!
— За то, что пришли ко мне. Большой привет от меня вашей матушке.
Саша быстро спустился с лестницы. Выйдя на улицу, он почему-то глубоко вздохнул:
…Вел репетицию лежа… ишиас…
Значит, и он человек Человек, как другие люди, и, стало, быть, не в силах он сделать так, чтоб поправилась мама!
…А ветка? Та ветка? Ведь она все-таки зацвела!
После школы он шел в больницу, приносил ей соку и яблок. Она дремала. Лицо ее делалось все желтей и желтей — седые полосы всё отрастали и отрастали. Она спала, он пристально на нее глядел и словно бы не узнавал лица матери.
