Никита остался снаружи. Из открытой двери пахло вечеринкой. Никита чувствовал, что вряд ли ему здесь поднесут. А с конями просто: скажут ждать — найдем постоялый двор, распряжем, напоим и покормим. Велит Ребе возвращаться сразу — на этих верблюдах можно и так долететь. Дома попьют.
Камешек ударил коню в ляжку. Конь дрогнул и переступил ногами. Несколько мальчишеских голов с радостным «а!» спрятались в коридоре. Ну, Никита сразу их заметил: цыганята — но не видел, кто именно кинул. И здесь цыгане есть.
Камешек отскочил от конской скулы. Теперь Никита ясно видел, кто кинул: длинный цыганенок с мордой, как прохудившийся сапог.
Никита поднял кнут, стал разматывать. Ручка кнута была наборная, из слоистой цветной пластмассы, с прозрачной шишечкой на конце. Такие ручки делают в лагерях общего режима.
Цыганенок кинул третий камень. Одновременно с ним Никита щелкнул кнутом. Конь заржал и дернул телегу. Кнут свистнул в воздухе, цыганенок рванулся внутрь, налетев спиной на других.
Никита посмотрел на ручку: шишечка на ее конце светилась красным. Это Ребе передавал, сигналил ему не ждать, возвращаться сразу[9].
Никита, вращая кнут над головой, смотал его, бросил в телегу и, не глядя на мальчишек, тронул коней.
Наша синагога находится в бомбоубежище. На крашенной белой масляной краской двери — расписание молитв и портрет Каменского Ребе — пожилого бородатого человека в меховой шапке.
Лицо на портрете говорит: «У тебя есть отец. Твой отец…»
Завершить эту фразу ты должен сам. Есть только две возможности, и каждый входящий в синагогу выбирает одну из них. Если у тебя есть отец, лицо говорит тебе: «Твой отец — Бог».
И не важно, жив ли твой отец. Отец не умирает. Договариваясь о покупке земли для его могилы, высыпая на его завернутое в саван тело красноватую землю из мешочка, землю, собранную возле КПП на шоссе Модиин — Иерусалим, глядя на демобилизованных в пятнистой форме, швыряющих лопатами на гроб комья земли, и выкуривая сигарету, от которой выступают наконец слезы, — ты не остаешься без отца, ты просто репетируешь свою смерть. Человек перед тобой прыгнул. Теперь ты — первый к люку, и инструктор-кукушка уже начал свой мерный счет.
Но если ты безотцовщина, лицо на портрете, лицо Ребе, говорит: «Твой отец — я».
Портреты Каменского Ребе можно видеть на тысячах входных дверей, на обложках книг, на календарях и лобовых стеклах машин, на фасадах небоскребов, мусорных баках и спичечных коробках, но хасиды до сих пор спорят: вешать портрет Ребе в синагоге или нет.
Ехиэль не просто придерживался первого мнения. Он был весь первое мнение.
Мать Ехиэля, йеменская еврейка, девчонкой попала в Нью-Йорк, вышла замуж за торговца гашишем, родила Ехиэля и двух его сестер и погибла бы, как погиб ее муж, не пойди она работать на кухню в Каменскую ешиву, вместе с которой переехала в Белоруссию. Ехиэль вырос при дворе Ребе, в Камне. Ребе освещал его жизнь с пяти лет. Ехиэль считал, что его портреты нужно вешать везде. Но было еще одно соображение. Подсознательно или надсознательно Ехиэль мечтал, что через сорок-пятьдесят лет на дверях синагог, копилках, лобовых стеклах машин, на фасадах небоскребов и на спичечных коробках будет его собственное лицо.
Ехиэль через коридор прошел на мужскую половину синагоги и присел за стол, покрытый белой скатертью. Рассказывал огромный, заросший русыми с проседью волосами хасид:
— В семьдесят третьем мы сидели в одном из фортов под обстрелом и бомбежкой неделю, снабжения не было, мы держались на запасе и почти не выходили наружу, только иногда на огневые позиции. Когда неделю сидишь в бетонированной комнате без окон, неделю не видишь неба и давно уже не знаешь, день или ночь, потому что даже радио слушать не можешь — я был ответственным за связь и круглые сутки слушал только рацию и глухие разрывы, от которых сначала кажется, что все разлетится, а потом привыкаешь, — ощущения меняются. Выходить мне было незачем: даже туалет был в помещении. И вдруг я встал и вышел в коридор. Не знаю зачем. В тот же момент как будто ударили кувалдой, и комната, из которой я только что вышел, от прямого попадания сирийской бомбы превратилась в пыль. Лехаим!
