«Может быть, местные братья переругались, и я послан их мирить?» — подумал Ехиэль. Явных, форменных хасидов в синагоге было не много: миловидный брюнет занимался микрофоном и динамиками, коэн, безработный храмовый священник, следил за тем, чтобы не кончались на столах водка и маслины, парень с книжечкой псалмов в руке мгновенно находил свободное место и усаживал входивших.
В работе этих трех чувствовались согласие, свобода. Да и не послал бы Ребе юного Ехиэля за две тысячи километров мирить разругавшуюся общину. Ребе, личные секретари которого, рав Мушнис и рав Пфеферкорн, восемнадцать лет не разговаривали друг с другом, знал, что мирить — дело безнадежное.
Еще несколько хасидов сидели за столами, готовые вскочить, помочь. Одного из них, похожего на мужика с обложки сельскохозяйственного справочника издания Сойкина — массивный нос, высокий лысый лоб, выпуклые голубые глаза и рыжая борода, — Ехиэль определил как раввина. Вряд ли этот застенчивый добряк был причиной его, Ехиэля, командировки.
— Через год, уже как резервист, я командовал ротой в Иорданской долине. Принимаю роту и вижу, что у нас нет санитара. Я запросил полк, и кого бы, вы думали, мне прислали? Того самого Нати, который был с нами на Голанах. Только одет он был по-хасидски. Я его спросил: «Нати, а как же медитация?» Он говорит: «Оставь». Ну, что вы скажете? Надо было, чтобы его призвали тогда же, когда и меня, чтобы наш санитар не прибыл по болезни и чтобы на базе оказался один невостребованный санитар — именно Нати. А потом был восемьдесят третий год, Ливан. Мы ловили террористов. Мы поймали того, кто организовал убийство школьников в Маалот. Теперь он на свободе, один из лидеров убийц в Газе. В тот месяц в Ливане мы спали в лучшем случае по три часа и не раздевались уже две недели. Постоянная повышенная готовность. Здесь едят, поэтому я не буду вам рассказывать, до чего мы дошли и как себя чувствовали. В тот вечер я получил сообщение, что в нашем районе террористов нет и можно снизить уровень готовности. Это была первая ночь, когда я разрешил солдатам разуться. В таком состоянии заснуть сначала трудно, а потом проваливаешься. И вдруг меня как будто ударили, я вскакиваю и только потом слышу крик часового: «Командир! Террористы!» Полог шатра был распахнут, вокруг черно, но я почувствовал, что они в двадцати-тридцати метрах, и я, босой, кричу: «Огонь!»
Мы и террористы открыли огонь одновременно, пули летали вокруг, как стаи ос. И никого из наших даже не ранило. Но когда рассвело, а рассвело скоро, мы вернулись, окончив преследование, и увидели, что произошло еще большее чудо: оказалось, что прямо напротив нашего шатра, метрах в ста, стояли наши танки. Знаете, как танкисты спят? Танкисты спят на решетках. Так вот, все над решетками было побито нашими пулями — и ни один танкист не пострадал. А их командир, когда я ему все рассказал, ответил: «Это еще не чудо. Вот что я не положил на вас снаряд, это чудо. Пушки были заряжены, когда я услышал с вашей стороны выстрелы; знаешь, почему я не дал огневой приказ? Потому что в последний момент я увидел маленький красный огонек. Наш офицер связи с двумя солдатами совершал пеший патруль, он был метрах в пятидесяти за вашей палаткой, по прямой линии. Я послал их не туда, но они сбились. А огонек — это маленькая красная лампочка на рации, она зажигается в начале связи, буквально на полминуты. И я подумал: „А вдруг там наш патруль?“» Но я вам скажу, что и это, видимо, не главное чудо. Главное чудо было то, что офицер, на чьей рации зажглась красная лампочка, был когда-то на Голанах начальником по вооружению в моем отряде, помните: религиозный капитан дал мне молитвенник, когда я чуть не подорвался на противопехотных минах. Лехаим, лехаим!
Ехиэль оглядел публику. Из русского угла донеслось: «Теплую водку? С утра? Стаканами? Да с удовольствием!»
Индокитайцы сидели неподвижно, блестя черными глазами.
— Когда такое случается на войне, в армии, это кажется нормальным, если не задумываться. Через год — я тогда учился в Хайфском университете (не про нас будь сказано) — товарищ пригласил меня на Пурим в Технион. Пуримский вечер… Спаси и помилуй, что там творилось на обратном пути, — я жил у родителей, в Акко, и почему-то поехал вниз, не через Немецкую Колонию, а через Адар. На Пурим всегда бывает ветрено и дождливо, но этот вечер даже для Пурима был слишком бурным. Потоки текли по черным пустым улицам, на вечеринке я выпил несколько коктейлей и, как говорится, отпустил поводья. А машина — я ехал на машине моего отца, а он, как израильский патриот, мог ездить только на машине израильского производства, «сусите», — лучшая машина на свете. Я понесся по пустому черному переулку и, увидев внизу, вдалеке, столб — там был тупик, — одновременно понял, что тормоз не действует. Можно, как вы знаете, тормозить двигателем. Переключаю на вторую скорость мотор глохнет, На войне я, бывало, видел пули, летевшие мимо, но никогда не видел пулю или осколок, летевший в меня. А тут я лечу вниз и вижу свою смерть.
