Я назвался ее земляком, она спросила, какой я станицы, я назвал, и она заплакала, так как она не раз в ней бывала в довоенное время. Мне стало жаль ее и ребенка. Она сообщила о том, что здесь похоронила отца, умершего от голода, и мать находится при смерти. Глядя на нее, вполне можно было поверить ее словам. Я попросил ее подождать, а ординарца Юрия послал в вагон с продовольствием, чтобы помощник командира полка по снабжению отпустил круп, муки и сухарей по объему солдатского вещевого мешка. Я попросил Юру помочь отнести этот мешок до их стоянки в конце кишлака. Она много раз оглядывалась, глазами, полными слез, благодарила, и даже не находила слов, какими можно было высказать благодарность за такую неожиданную помощь.
Примерно часом позднее к нашему вагону подбежал капитан, замполит 2-го батальона, и начал меня умолять, чтобы я отпустил его на несколько дней разыскать и навестить здесь умирающих родителей и после догнать эшелон скорым поездом. Я догадался, что он тоже мой земляк, в суете не вскрытый соответствующими органами и не отстраненный от должности. Я выдал ему отпускной билет на неделю и хотел написать записку об отпуске продуктов, но он ответил, что возьмет их из батальонных продуктовых трофейных запасов.
Догнал он эшелон уже на Турксибе и рассказал о трагедии их народа, подвергшегося стопроцентной депортации, и о высылке чеченцев, ингушей, балкарцев, калмыков, крымских татар, немцев Поволжья и других народностей якобы за сотрудничество с оккупантами. Я по опыту понимал, что отдельные личности могли пойти на это, но чтобы карать полностью нацию — это мне казалось невероятным и несправедливым. Мой земляк сказал, что с прибытием на место выгрузки и ему уготовлена такая же участь.
Ю. И. МУХИН. Вообще-то в этой части книги я не хотел комментировать Александра Захаровича, но в данном случае хорошо видно, как он в своих воспоминаниях прогибается под «демократическую общественность» — хочет ей понравиться. Этой общественности, чтобы развалить СССР, нужно было вызвать ненависть всех народов к государствообразующей нации — к русским. Вот эта общественность и завела бодягу про несчастные выселенные народы, которые якобы сотнями тысяч вдруг начали умирать в тылу от голода, хотя рядом с ними почему-то не умирали несколько миллионов тех же русских, украинцев и белорусов, в ходе эвакуации выселенных в эти же места. Даже с евреями ничего не случилось, хотя им, в отличие от немцев и горских народов, приходилось убегать налегке, а не с 200 кг на человека домашних вещей, как это разрешалось при переселении поволжских немцев или чеченцев. Вот выше Александр Захарович описал, как они с другом при бегстве от немцев на станции Минводы ограбили скотниц, которые эвакуировали свиней в тыл. А ведь если эти русские или украинские скотницы прорвались, то они так и остались в своей летней одежонке в тех же местах, куда выселяли и «бедные народы». Но Александр Захарович не высказывает к этим русским скотницам ни малейшего сочувствия, а вот о горькой судьбе карачаевцев он счел нужным написать.
О них же сочло нужным вспомнить и гестапо в докладе от 6 ноября 1942 года (немцы как раз пытались взять Сталинград, а сам Лебединцев защищал предгорья Кавказа). Доклад назывался «Общее положение и настроение в оперативном районе Северного Кавказа» и в нем, в частности, писалось: «Когда немецкие вооруженные силы вошли в Карачаевскую область, они были встречены всеобщим ликованием. В готовности помочь немцам они превзошли самих себя. Так, например, айнзацкоманда полиции безопасности и СД, прибывшая в начале сентября, была принята с воодушевлением, сравнимым с днями присоединения Судетской области. Сотрудников команды обнимали и поднимали на плечи. Предлагали подарки, и произносились речи, которые заканчивались здравицей в честь фюрера».
Правда, в данном случае есть разница: эта карачаевка со своими папой и мамой делали немецкой айнзац-команде подарки за свой счет, а Александр Захарович, как кадровый офицер, без колебаний сделал им подарок за счет ухудшения питания вверенных ему солдат.
