Но эти сомнения быстро рассеялись. Когда в тот же день на заседании бюро крайкома партии я сообщил о решении ГКО, то по взглядам, осунувшимся, напряжённым лицам присутствующих тотчас понял: их не первый день мучает мысль о необходимости своими руками разрушить то, во что вложено столько сил, надежд, мечтаний и самой души. Люди давно уже здесь не радовались цветам, тишине и мирному покою, зная, что фронт неумолимо приближается.
Заседание закончилось поздно, и члены группы для особых работ разъехались по нефтяным районам, оставив в Краснодаре штаб, имеющий связь в любое время суток с командованием Южного фронта и руководством промыслов. На промыслах края мы разрабатывали технологию вывода из строя и методы долговременной консервации скважин. Работали напряжённо, не зная ни отдыха, ни сна, ни передыха, не давая покоя ни себе, ни другим.
Мы знали, что имеется зарубежный опыт ликвидации нефтяных промыслов в аналогичной обстановке. На острове Борнео, перед оккупацией его японцами в 1941 году, промыслы уничтожались так: взрывали вышки, ёмкости, а скважины забрасывали металлом вместе с цементом в бумажных мешках. По всей видимости, англичане рассчитывали, что мешки при падении разорвутся и цемент, смешавшись с водой и железным ломом, затвердеет и превратится в железобетон.
Меркулов, заместитель Берии, привёз к нам в Краснодар тех самых английских специалистов, которые уничтожали этим способом скважины на Борнео. Привёз, так сказать, для передачи важного опыта. Англичане уверяли, что на Северном Кавказе законсервированные по их методу скважины невозможно будет восстановить и, чтобы возродить нефтедобычу, нужно будет заново бурить рядом с уничтоженными другие скважины.
— Ну давайте посмотрим, попробуем что и как, — согласился я.
По моему указанию провели испытания этого метода в экспериментальной скважине со свободной эксплуатационной колонной. Через день мы подняли колонну, разрезали её нижнюю часть и увидели, что металл не схвачен цементом. Мешки по большей части не разорвались и не расслоились, и цемент затвердел прямо в них. В этом была суть ошибки. Закупоренные таким образом скважины можно было очень быстро восстановить. Английские специалисты пришли в ужас, схватились за головы: выходит, что оставили японцам на Борнео готовые скважины!
Вскоре мы разработали свой, наиболее радикальный и надёжный способ ликвидации скважин, который полностью себя оправдал.
Все работы по подготовке промыслов к уничтожению предписывалось вести только с ведома штаба Южного фронта, которому мы непосредственно подчинялись. Мне сообщили, что штаб и командующий фронтом С.М. Будённый, после того как оставлен Ростов-на-Дону, находятся в Армавире, и я поспешил вылететь туда на «У-2».
С высоты развернулась страшная картина отступления наших войск. Внизу пылали хутора и станицы, по дорогам и просёлкам отходили наши армейские части — где редкими колоннами, где разрозненными группами, а где толпой вместе с беженцами. На задымленной земле рвались снаряды, стояла брошенная техника, валялось оружие рядом с убитыми и покалеченными людьми.
Над Армавиром наш самолёт начал снижаться. Какое-то обострённое шестое чувство вдруг заставило пристально всмотреться в то, что было внизу на земле, и холодные мурашки поползли у меня по спине: на аэродроме — танкетки! Немецкие танкетки с белыми крестами на броне! А пилот тем временем уже вёл самолёт на посадку.
— Что ты делаешь, сукин сын! — закричал я, не слыша своего голоса в треске мотора. — Поднимайся! Немцы!
— Нет! — пилот обернулся — глаза его лихорадочно блестели — и покачал головой. — Это наши!
Но я видел в бинокль: на бортах танкеток белые немецкие кресты. Медлить было нельзя ни мгновения, я выхватил из кобуры наган и приставил дуло к затылку пилота.
— Ах, мать твою так! — заорал я изо всех сил, должно быть, не своим голосом. — Если сядешь, застрелю!
Пилот сник, плечи его обмякли, он весь как-то понуро сжался и выправил руль. На аэродроме метались немцы, показывая на нас руками. «У-2» набрал высоту и взял курс на Краснодар.
— Что же ты делал, негодяй? — спросил я пилота на аэродроме. — Ведь ты вёз меня в плен?
