Я приехал сюда из Москвы. Надолго ли? Не знаю. Но, даже если и на один день, все равно это так же грустно, как и на пять лет. Со мной приехало много знакомых. И они постоянно прибывают, на поездах, на пароходах. Повесть поездки очень коротка и, в сущности, одинакова у всех: "штатскому", если можно говорить о штатских в наше время, незачем стоять возле окопов, он должен работать в относительном спокойствии, а следовательно, он должен отойти. Правда, приказание это выполнялось не с точностью часового механизма и случалось так, что кассир, шедший с деньгами из банка в свою кассу, привез эти деньги в Куйбышев, а человек, который должен был получить деньги, которые ему нес кассир, оказывался в Казани или Саратове, но кто осмелится сетовать на войну и некоторое невнимание к "штатским", когда все мысли об армии, о победе, о необходимости победы, о неизбежности нашей победы!
Сетовать не нужно, но удержаться от грусти очень трудно, да, наверное, и не стоит удерживаться. И мы сами, и потомки наши вряд ли простили бы себе развязность и легкомыслие, если б они существовали в эти дни. Признаюсь, за свою поездку из Москвы в Куйбышев я видел много грусти на лицах уезжавших. Но навстречу нашим эшелонам шли поезда с войсками на запад. И стоило только запомнить то выражение, которое появлялось на этих грустных лицах, когда они смотрели на войска, чтобы с восхищением и громаднейшим уважением думать о русской грусти. Вы понимали, что перед вами грусть расставания, а не грусть смерти и тления. И мне думается, что у нас есть все основания гордиться этой грустью, потому что многоводная, многонародная река времени смоет эту грусть и смоет не забвением, а утверждением ее, потому что это грусть неизбежная и необходимая, грусть терпения и веры в свой народ.
Мы шли медленно. Мы уступали дорогу многочисленным войскам, орудиям и автомобилям, тесно заполнившим все платформы. И едва ли какой пешеход на улице уступает дорогу знаменитому ученому или артисту с большим уважением и почтением, чем делали это мы, когда поезд наш останавливался на крошечных разъездах, среди снегов и дубов, с которых еще не успели отлететь зеленые листья, так как зима нынче очень ранняя. Иногда я заходил в вагон к красноармейцам. На стенах я видел плакаты, написанную от руки газету, которую составляли сами красноармейцы. Здесь были призывы - бить немца так, чтобы он на века запомнил наши равнины и никогда более не появлялся на них! В конце номера газеты встречались карикатуры на врага, нарисованные рукой если не искусной, то во всяком случае достаточно сердитой. Почти каждая газета торопила железнодорожников, а одна прямо говорила: "Мы ждали этого случая четыре месяца, просились - везите же скорее, товарищи".
Я разговорился с этими людьми, которые три месяца уже просятся на фронт. Это артиллеристы из Сибири, коренастые, не очень высокие ростом, но крепости, несомненно, неистребимой. Они, видимо, знают, куда их направили, они будут биться, как должно биться сибирякам, привыкшим и к битвам и к непогодам. Но у них есть мечта, и один из авторов газеты говорит мне:
- Как только побьем немца на своем участке, попросимся поближе к Москве. Лапу ему отрубить очень хочется.
Принимая во внимание, что "лапой" в Сибири называются сучья на деревьях, желание сибиряков показалось мне и красивым, и скромным, и достаточно убедительным. Они с суеверием охотников не кричали, что свалят все немецко-фашистское древо, но, надеясь на свои силы, верили, что отрубят лапы, протянувшиеся к Москве, а коль у дерева обрублены все сучья, дереву недолго ждать, когда буря повалит его или иссушит время.
Стоило также посмотреть и на то, как встречались заводы, уходящие в тыл, с войсками, идущими на фронт. Право, грусть на лицах моих спутников приобретала то поразительно прекрасное выражение, которое, несомненно, передаст будущий художник этой удивительной и страстной войны. На одной линии рельс стояли орудия, на другой - станки, те станки, которые делали эти орудия. Почти в течение всех пяти дней, когда мы ехали, шел мокрый и тяжелый снег. Он закрывал брезенты, наброшенные на станки, вагоны, пути белой и ровной полосой. И все же словно фразы, накиданные поспешным журналистом, сквозь снег протаивали станки, сбрасывая с себя пелену, и тогда казалось, что они говорят, обращаясь к орудиям: "Ничего, сынки, не беспокойтесь, скоро к вам еще новых братьев пришлю".
