В избу постепенно набирались красноармейцы разных подразделений, хотя на постое в этой избе стоял всего один человек - Никодим Максимов. Они здоровались с хозяином и молча сидели некоторое время, поглядывая на старого крестьянина, на ясный свет неба в окне, медленно осматривая внутренность избы. Видимо, тут им было хорошо, в них оживало здесь тихое чувство своего оставленного дома, отца и матери, всего прошлого. Эта изба, пропахшая хлебом и семейством, воскрешала в них ощущение родного жилища, и они внимательно разглядывали старика, может быть угадывая в нем схожесть с отцом, и тем утешали себя. Потом, вздохнув и погасив цигарки, они прощались и уходили, но приходили другие, придумывая иногда ложные пустяки, чтобы видно было, что они явились не зря, а с причиной.
Старый крестьянин хорошо понимал душевное расположение красноармейцев, и он приглашал каждого сидеть и курить, пока им еще не вышло время идти на занятия или в бой.
Хозяин смотрел на своих гостей красноармейцев с гордостью и тайной завистью, которую он укрощал в себе тем, что он и сам непременно был бы бойцом, будь он помоложе.
- Эх, будь бы я теперь при силе, я воевал бы с жадностью, - высказался старик. - Кто сейчас не солдат, тот и не человек... Хоть ты со штыком ходи, хоть в кузнице балдой бей, а действуй в одно. Так оно и быть должно, а то как же иначе! Земле не пропадать, а народу не помирать...
- Народу не помирать, - согласился Максимов и тихо добавил: - А трудно, папаша, бывает нашему брату, который солдат...
Иван Ефимович с уважением уставился на Максимова -человека уже пожилого на вид, но не от возраста, а от великих тягот войны.
- Да то, нешто не трудно! Разве к тому привыкнешь -надо ведь от самого себя отказаться да в огонь идти?
- Привыкнешь, Иван Ефимович, - сказал Максимов. - Я вот два года на войне и привык, а сперва тоже - все, бывало, сердце по дому плачет...
- Да как же ему не плакать, ведь и ты небось человек, а дома у тебя семейство, - оправдал Максимова Иван Ефимович.
- Нет, - сказал Максимов. - Кто на войне домашней тоскою живет, тот не солдат. Солдат начинается с думы об отечестве.
Иван Ефимович удивился и обрадовался этим словам.
- И то! - воскликнул он. - Вот ведь правда твоя: одно слово, а что оно значит! Где, стало быть, обо всем народе и отечестве есть дума такая, оттуда солдат начинается... Где ж ты сообразил правду такую или услыхал, что ль, от кого ее?..
- На войне, Иван Ефимович, ученье скорое бывает... Я ведь не особый какой человек, а так - живу и думаю...
- На кухню, что ль, за обедом пойдешь иль дома варить чего будешь? спросил Иван Ефимович.
- Давай дома кашу погуще сварим - у нас крупа есть, сала положим, поедим да отдохнем, а то завтра на передовую нужно, там части замена будет, наш черед немцев держать...
- Должно, здорово они на нас прут?..
- Да что ж они прут! Прут, а в нас упираются и на месте стоят. Немецкое время прошло, Иван Ефимович. Соседи наши уж вперед на него пошли, и мы, должно, на него тронемся.
- Ну, дай бог.
Поевши, хозяин и красноармеец легли на отдых. С фронта, как равномерные и равнодушные удары волны о береговой камень, шла пушечная канонада, и созревающий хлеб за окном избы кланялся колосом от сотрясения земли.
В ночь Никодим Максимов встал с лавки и стал снаряжаться, чтобы идти в роту. Старик помогал ему собраться в темноте и все спрашивал: "Ну, как ты себя чувствуешь-то? Не боязно тебе уходить-то?"
- Нет, - говорил Максимов, - не пойду я, так тебе боязно тут будет... Прощай, отец!
Перед рассветом подразделение, в котором служил Максимов, заняло свое место в окопах на переднем крае, а бывшие здесь бойцы отошли на отдых в резерв. Максимов огляделся в рассвете: ему всегда нужно было сначала освоиться с местом, породниться с ним, точно он желал заручиться сочувствием всех окружающих предметов, чтобы они были ему в помощь.
Наша первая линия окопов проходила поясом поперек отлогой высоты, а впереди окопов земля опускалась в долину, занятую маломерным кустарником, в котором были луговые поляны с клеверными травами, что узнал Максимов по их сладкому, дремотному запаху, доходившему сюда с низовой сыростью; далее земля подымалась опять на высоту, поросшую рожью и уязвленную щербиной глубокого оврага. Там уже, прямо по водоразделу, проходила немецкая линия, обороняемая частоколом с проволокой. Это был курский край - степь и медленная волнистая земля, заросшая по своим влажным впадинам, орошенным малыми реками, перелесками и благоухающим разнотравьем.
