Но тем самым впервые в истории мышления перед разумом, размотавшим все клубки квазидиалогов (диалогов разума со своими частными проекциями), возникает мучительное искушение - завести диалог с собственной логикой как истинной, единственной логикой, искушение продуктивного спора с истиной (в ее полном развитии), искушение полноценной диалогики вместо облегченного спора разума (как целого) с его собственными моментами движении (реализации). Само всеобщее (логика) должно быть понято как особенное.
Гегель актуально - это невозможность такого диалога. Но Гегель потенциально - это альтернатива; или окончательный отказ от развития логики, или развитие логики как ее радикальное самоизменение.
В Гегеле классика обнаруживает свои существенные границы: она может как целое двигаться вперед не на путях "еще большей истины" и не на путях "истины против лжи", но только на основе идеи "истина против иной истины, истинная логика против иной истинной логики". Впрочем, такое "против" уже не против, но - за.
Очерченная только что ситуация воспроизводит социальную ситуацию, о которой мы вкратце сказали выше: только полностью отчужденная от личности логическая культура может стать предметом цельного, всеобще-логического преобразования, радикального преобразования личности (вместе со всей ее культурной "наследственностью").
Замечу, что философские искушения и логические авантюры (представленные здесь фигурами Канта и Гегеля, но могущие реализоваться и в других образах) постоянно подстерегают "теоретика-классика", драматически обостряют его мысль, заостряют представление о том опасном "чуде", в бегстве от которого создавались все классические теории. В "Диалоге..." Галилея этих искушений еще нет, философская мысль изнутри входит в галилеевское мышление. Но в том "микросоциуме", который был изобретен Галилеем, "философские призраки" зажили своей собственной, независимой от воли "изобретателя" жизнью, определяя предельную трагедийность будущих теоретических коллизий и вместе с тем провоцируя предельную глубину и силу теоретических исканий и открытий в науке XVII - начала XX века.
Вот почему я решился на историко-философский зигзаг. Но коли я на него решился, еще одно соображение. Несмотря на все сказанное, диалогика "теоретика-классика" все же не сводится к спору и бесконечному взаимопревращению плоских проекций единого - разумного - инварианта. За первым слоем скрывается более глубокий историологический спор. Мы уже видели, что в авторитарно-эмпирической речи Симпличио скрывается (перевоплощается) логика сложного сопряжения античного (Аристотель) и средневекового (Аквинат) строя мышления как предмет преодолении. И мышление Симпличио постоянно возрождается, вновь и вновь расщепляясь в движении "майевтических" экспериментов.
То же можно сказать и о логике Сальвиати. Мы проследили, что цельный разум Нового времени все же (неявно, в "бегстве от чуда") спорит с какой-то только еще возможной (невозможной) логикой иного разума, логикой causa sui. Правда, спор протекает, лишь в форме диалога разума со своим собственным небытием (безумием). Иную форму диалог с будущим разумом приобретает только в XX веке.
Важно лишь было подчеркнуть, что в диалоге галилеевского "колледжа" осуществляется - в форме спора "проекций" одного (классического) разума спор различных логических культур, то есть осуществляется не квазидиалогика, а диалогика вполне реальная. Классический разум антиномически ассимилирует в себе все логические культуры прошлого, чтобы подготовиться к решающему диалогу разума с самим собой.
(1990). Весь этот очерк о "Палате Ума" "теоретика-классика" имеет тройной смысл. Во-первых, в этом очерке диалогический смысл мышления Нового времени определяется так, как он видится, актуализируется, оборачивается в призме логических трансформаций XX века. Возникнет вопрос: да был ли таким "теоретик-классик" "в действительности", в реалиях мысли и теоретизирования работающих естествоиспытателей? Скажу так: как раз в "призме" XX века, в перипетиях рождения современного разума, разума культуры, как раз в этих перипетиях нововременной разум оказывается не текучим, не инструментально значимым, но жестко фиксируется, тормозится, "усиливается" в своем культурологическом определении. Современный логический "трансцензус" рефлектирует (обращает) нововременное мышление на себя и тем самым раскрывает (и - актуализирует!) его самопознание, его самоопределение. В этой современной "призме" мышление Нового времени обретает статут вечности, оборачивается гранью многогранника человеческого "бытия в разуме", но, возможно, утрачивает определенность "промежуточной станции следования" на пути громыхающего скорого поезда, то бишь научно-технического прогресса.
