Кино и ужасы
«Вы срываете покров святости с истины, господин Ремарк!»
Минули времена, когда немцы зачитывались «Страданиями юного Вертера» и, подобно греховно влюбленным Паоло и Франческе в дантевском аду, краснели перед книгами со смелыми описаниями. Первая мировая война нисколько не добавила романтизма. А ведь еще были Дарвин, Фрейд и Маркс, которые окончательно вытравили из человека представления о духовном. Его либо не стало совсем, либо было вытеснено так далеко, куда едва ли возможно пробраться даже путем вольных словесных ассоциаций или толкований сновидений. Что-то ужасное проснулось внутри – хотя, как знать, быть может, оно давным-давно мечтало вырваться наружу.
Выход романа Эриха Марии Ремарка «На Западном фронте без перемен» был встречен радостно лишь за рубежом, но никак не в Германии. «Вы срываете покров святости с истины, господин Ремарк!» – неистовствовал критик Рудольф Г. Биннинг. А ведь ему – критику – еще французским Словарем Академии 1694 года было приписано заниматься «искусством судить о произведениях ума». Стало быть, спору нет – на фоне остальных военных романов, наводнивших Веймарскую республику, этот, без сомнения, стал определяющим.
Правда, о которой говорило «потерянное поколение», сегодня стала общим местом. Но тогда была другая правда – консервативная, отзвуки которой ощущались в народном духе, народной мифологии и национальной истории. Даже такие светочи мысли, как Томас Манн, фанатично констатировали: мы – аполитичный народ, преданный своему делу и распорядку дня. К чему все эти громкие слова о свободе и равенстве, когда настоящая борьба должна вестись с ленью?
ЭТО ИСКУССТВО ИНТЕРНАЦИО-НАЛЬНО, КАК И ЕГО ЯЗЫК, А АРТИСТИЧЕСКУЮ ЖИЗНЬ ПО-ДРУГОМУ НЕ НАЗОВЕШЬ, КАК ОБОЛЬСТИТЕЛЬНОЙ БЕЗНРАВСТ-ВЕННОСТЬЮ ПРИРОДЫ.
Немцы, разумеется, умели отдыхать, когда не работали – именно Золотые, или «ревущие», 20-е годы породили достославные кабаре с питейно-художественным флером. Там, «…сквозь чад едкого табачного дыма, потных человеческих тел и винного перегара…, – как писал Генрих Манн в романе «Учитель Гнус, или Конец одного тирана», – прорывалось что-то блестящее, какой-то быстро движущийся предмет. В сиянии рефлектора мелькали плечи, руки, ноги – словом, отдельные части какого-то светлого тела и большой, молча разинутый рот. Пение мелькающего существа поглощали звуки рояля и голоса гостей». Артисты выходили на сцену, развлекали публику эротикой, фокусами и литературными пассажами, а «по окончании номера разразилась бурная овация».
В экранизации этого романа, фильме Джозефа фон Штернберга «Голубой ангел» (1930), ослепительную артистку Лолу-Лолу сыграла сама Марлен Дитрих, сделавшая впоследствии не менее ослепительную карьеру в кино. А между тем Дитрих, прежде чем стать актрисой, отточила свои таланты именно в подобных кабаре. Это было не зазорно – напротив, сценические искусства развивались параллельно, воздействуя друг на друга. Мимика немого кино – откуда ей еще расти своей пуповиной, как не оттуда?
МИСТИЧЕСКИЙ ГОФМАН БУДОРАЖИЛ ФАНТАЗИЮ. ДЕТАЛИ НАПОЛНЯЛИСЬ ТАЙНЫМИ СМЫСЛАМИ, А В ДЕТАЛЯХ, КАК МЫ ЗНАЕМ, УКРОМНО ПРЯЧЕТСЯ ДЬЯВОЛ.
Это искусство интернационально, как и его язык, а артистическую жизнь по-другому не назовешь, как обольстительной безнравственностью природы. «Жизнь – это женщина, распростертая женщина, пышно вздымаются ее груди, словно два близнеца, мягко круглится живот между выпуклыми бедрами, у нее тонкие руки, упругие ляжки и полузакрытые глаза, и она с великолепным и насмешливым вызовом требует от нас величайшей настойчивости…» – писал Томас Манн (похоже, вся цитатная тяжесть нашего исторического экскурса невольно пала на плечи двух братьев-писателей Маннов).
