Теперь же, когда вопрос стал так остро, мы тщательно пересмотрели все семена, как особую драгоценность, и разложили по ящичкам в специально сделанном для этого сундучке.
Я рассказываю о таких мелочах, которые не могут быть оценены новым населением Тасмира, но мы, уже стареющие люди, помним то время, когда эти мелочи были вопросом жизни и смерти.
Все же, как продовольственные нужды ни волновали нас, приходилось прежде всего думать о борьбе с полярной зимой и о защите от холода для себя и для животных. Поэтому, как только были закончены постройки, мы занялись их отеплением и особенно отеплением крытого двора, В «Крылатой фаланге» мы не думали об экономии каменного угля, а теперь сделали учет и установили нормы его потребления.
Такое положение дел превращало всех нас в хозяйственников, отодвигая на второй план даже те цели, ради которых мы переселились на Тасмир. Это очень огорчало отца, но он не падал духом. Предоставив другим вопросы о продовольствии, он занялся разрешением вопроса о топливе. С конца лета он на целые дни запирался у себя в комнате и работал над конструкцией каких-то аппаратов, делая огромнейшие вычисления.
Мы делали все, чтобы устранить всякие помехи его занятиям, а сами ломали голову над созданием огорода и над пересадкой с материка на Тасмир ягодных кустов.
Это были самые будничные, но и самые трудные задачи, которые развернулись перед нами так грозно, как мы и не думали, переселяясь на Тасмир.
Помню, в эти будничные дни меня долго угнетало какое-то ощущение вины, хотя ни я, ни вся наша молодежь ни в чем виноваты не были.
Я должен сознаться, что умственный кругозор нашего поколения не тот, как у наших отцов. Мы отрезались от всего мира, ушли в личную жизнь, нам было это приятно, и мы не хотели выходить за пределы своего физического и духовного затворничества. Эти мысли пришли мне в голову после случайно слышанного разговора.
Как-то после смены я прилег у камня на берегу моря и задремал. Вдруг я услышал голос Лазарева.
— Ты прав, — говорил он, — наши планы перекувыркнулись. В порыве увлечения мы думали, что года два-три достаточно для осуществления нашей мечты. Но только на пятый год «Борьба» была создана окончательно. Год ушел на подготовку к перелету, и вот вторая зима застает нас здесь, в ледяной пустыне, с одной машиной, отрезанными от всего мира…
— А не попытаться ли нам связаться с партией, — услышал я голос отца.
— Подумай, — ответил Лазарев, — что из этого выйдет, если нас заметят? В Россию мы полететь не можем, ибо только что удрали из лап полиции. Полететь во Францию, в Англию? Так ведь о нас сейчас же полетят телеграммы во все газеты. Мы создадим сенсацию, и за нами начнут охотиться репортеры. Меня пугает, Лев, трагичность нашего положения. Нам нужны прокламации, динамит, матерьялы для новых машин, а мы, как ты говоришь, — робинзоны и живем обломками и осколками, которые случайно попадают к нам в руки.
— Да, — задумчиво сказал отец, — конспиративных полетов быть не может. Всякое государство в Европе, оценив мое изобретение, сможет отнять аппарат, нас могут арестовать как шпионов. А если лететь, то все же только нам, Сергей, ибо только нас знают в партии.
— Да, — подтвердил Лазарев, — только мы двое можем установить связи…
Они замолчали, а меня охватила тревога и тоска. Мне стало страшно за себя, за маму, за всех нас. Что мы можем здесь сделать без отца и Лазарева? Я замер и ждал, что они еще скажут.
— А сможем ли мы, — начал отец, — принести в жертву всех? Оставить здесь без аппарата, без топлива. Ведь мы можем и не вернуться…
— Да, — тихо проговорил Лазарев, — будем честны с самими собой.
— Для меня это сверх сил, — грустно сказал отец, — я чувствую, как почва уходит из-под ног.
— Я бы мог лететь один, — продолжал Лазарев, — но у меня нет уверенности в успехе. Меня могут арестовать, вы лишитесь машины, и понадобится в лучшем случае еще два года, чтобы построить новую. А тогда что? Опять рисковать этой машиной?
— Где же выход, — с тоской произнес отец. — О, если бы жив был Шнеерсон! А теперь, через семь лет, куда обратиться, кому доверить?
