После похорон, глядя, как день потихоньку идет на убыль и свет становится темным безмолвием, я парила в воздухе, кружа над Ficus carica. Я проникла в сосудистую систему фигового дерева, вобрала в себя воду из листьев и снова вдохнула в себя жизнь через его поры.
Бедняжка смоковница! Когда я перешла в нее, она внезапно по уши влюбилась в моего мужа. Впрочем, я не возражала. Скорее, наоборот, я была счастлива. И у меня даже возник вопрос: а что, если в один прекрасный день Костасу суждено ответить ей взаимностью? Если, конечно, человеку суждено влюбиться в дерево.
Женщины, по крайней мере там, откуда я родом, время от времени действительно превращались в местную флору. Дефне, Дафне, Дафна… Спасаясь от влюбленного в нее Аполлона, Дафна превратилась в лавровое дерево. Ее кожа стала тонкой корой, руки – гибкими ветвями, волосы – шелковистой листвой, и, как повествует Овидий, «резвая раньше нога становится медленным корнем». И если Дафна обратилась в дерево, чтобы убежать от любви, я превращаюсь в дерево, чтобы удержать любовь.
Воздух становится теплее, небо над Лондоном окрашивается в голубоватые тона. Я чувствую, как бледный луч солнца мучительно медленно прочесывает землю. На это потребуется какое-то время. На обновление. На исцеление тоже потребуется какое-то время.
Но я знаю, я верю, что мой возлюбленный, мой ненаглядный Костас Казандзакис в любую минуту выйдет в сад с лопатой руках – возможно, в своей старой синей парке, купленной когда-то на Портобелло-Роуд, – и что он откопает меня, вытащит на свет божий, нежно обнимая обеими руками, а в его прекрасных глазах я увижу навечно отпечатавшиеся в душе воспоминания об острове в дальнем конце Средиземного моря, воспоминания о нашей любви.
