За многочисленными дверьми, в которые стучалась Дефне, она видела массу фамильных ценностей, в свое время привезенных с острова. Стеганые изделия, кружевные вязаные салфеточки, фарфоровые статуэтки, каминные часы, которые бережно и с любовью перевезли через границу. В то же время Дефне обнаружила множество культурных артефактов, бывших явно не на своем законном месте: украденные из церквей иконы, доставленные контрабандой сокровища, выломанная мозаика, трофеи мародеров истории. Международное сообщество не слишком волновало, каким образом те или иные предметы искусства и антиквариат попадали на рынок. Покупатели в западных столицах, в том числе известные певцы, художники и другие селебрити, скупали все эти вещи, особо не интересуясь провенансом.
Дефне в основном ходила по домам одна, но иногда брала с собой коллегу из КПБВ. Однажды им нахамил старший сын девяностодвухлетней эмигрантки. Он обвинил женщин в том, что они копаются в чужом прошлом, которое давно пора забыть, что они подручные и прислужники Запада, портящие имидж Кипра в глазах мировой общественности. Дефне со своей греческой коллегой ушли потрясенные до глубины души. Они остановились под уличным фонарем перевести дух, в натриевом свете их лица казались скукоженными и постаревшими.
– Там за углом есть паб, – сказала спутница Дефне. – Как насчет того, чтобы пропустить по стаканчику?
Они нашли столик в глубине зала; запах пропитанных пивом ковров и сырых курток, как ни странно, действовал умиротворяюще. Дефне взяла в баре два бокала белого вина. Первый алкогольный напиток с тех пор, как она узнала о своей беременности, и во время кормления грудью. На лице Дефне промелькнуло нечто вроде облегчения, когда она сжала бокал, грея в ладонях холодное стекло. Она нервно хихикнула, и обе женщины неожиданно для себя начали безудержно хохотать. Посетители бросали на них неодобрительные взгляды, удивляясь, что смешного они здесь увидели, и не понимая, что женщины просто освобождались от засевшей внутри боли.
* * *
В тот вечер Дефне вернулась домой поздно. Костас спал рядом с малышкой на диване. Но, услышав шаги жены, сразу проснулся.
– Прости, дорогой. Я тебя разбудила.
– Ничего страшного. – Костас встал, потягиваясь.
– Как там Ада? Ты дал ей молоко, которое я оставила?
– Ага, дал. Правда, два часа спустя она проснулась и начала плакать. Поэтому я накормил ее детской смесью. Иначе ее было не успокоить.
– Ой, прости, пожалуйста, – повторила Дефне. – Мне не стоило задерживаться.
– Все нормально. Не извиняйся. Тебе нужна была передышка. – Костас вгляделся в лицо жены. – Ты в порядке?
Она не ответила, и Костас засомневался, слышала ли жена вопрос.
Дефне поцеловала дочь в лоб, улыбнувшись при виде ее сморщенного личика и похожего на розовый бутон ротика. После чего сказала:
– Не хочу отягощать Аду тем, что до сих пор причиняет нам боль. Костас, ты должен дать мне обещание. Ты не станешь рассказывать ей о нашем прошлом. Только несколько основных фактов. И точка. Больше ничего.
– Любимая, невозможно помешать детям задавать вопросы. Когда она подрастет, ей станет интересно.
Под окном в столь неурочный час проехал грузовик, своим громыханием заполнив пустоту, где еще секунду назад звучали их голоса.
Дефне нахмурилась, задумавшись над словами мужа.
– Любопытство – вещь временная. Оно приходит и уходит. Если Ада начнет глубоко копать, всегда можно ответить, сказав обо всем и ни о чем.
– Да ладно тебе! – Костас дотронулся до руки жены.
– Нет! – Дефне отдернула руку.
– Уже поздно. Завтра поговорим. – Резкость жены была для Костаса точно нож в сердце.
– Ради всего святого, оставь этот покровительственный тон! – Взгляд ее темных глаз был непроницаемым. – Я уже давно об этом думаю. Да, я видела, как все работает. Я постоянно говорю с людьми. Костас, горечь воспоминаний никуда не девается. Раз уж воспоминания сидят у тебя в голове, и не важно, твои это воспоминания, или твоих родителей, или бабушки с дедушкой, эта гребаная боль становится частью тебя. Она остается с тобой, накладывая свой отпечаток. Влияет на твою психику, на твое отношение к себе и другим.
