Я невзначай упомянул, что в Париже, на полу моей спальни, лежит дамасский ковёр семнадцатого века.
— Не может быть! Неужели вы это всерьёз! — воскликнул он и от волнения чуть не съехал с дороги. — Шёлк и шерсть на шёлковой основе? С серебряными и золотыми нитями по фону?
— Да, — сказал я. — Совершенно верно.
— Но, мой дорогой друг! Такую вещь нельзя класть на пол!
— Его касаются только босые ноги, — сказал я.
Это ему понравилось. Мне показалось, что ковры он любит почти так же, как я синие вазы эпохи Чин Хоа.
Вскоре мы свернули с гудрона влево, на твёрдую каменистую дорогу, и помчались через пустыню К горе…
— Это моя личная дорога, — сказал Азиз. — Протяжённостью пять миль.
— К вам даже телефон проведён, — сказал я, заметив столбы, которые отходили от главной дороги и тянулись вдоль той, что принадлежала мистеру Азизу.
И вдруг странная мысль поразила меня.
Араб на заправочной станции… у него тоже есть телефон… Не этим ли объясняется случайный приезд мистера Азиза? Не мог ли мой томящийся от одиночества хозяин изобрести этот хитроумный способ заманивать путешественников, чтобы обеспечить себя тем, что он называет «цивилизованным обществом» к обеду? Не мог ли он дать арабу инструкции одну за другой выводить из строя все проезжающие мимо машины, владельцы которых покажутся ему того достойными? «Просто перережь приводной ремень, Омар. Затем быстро позвони мне. Только убедись, что человек действительно приличный и с хорошей машиной. Я приеду и сам погляжу, стоит ли приглашать его в дом…»
Конечно, это смешно.
— Думаю, — говорил мой спутник, — вы удивлены. Зачем, спрашиваете вы себя, ему понадобилось заводить дом в таком месте?
— В общем, да, немного удивлён.
— Все удивляются, — сказал он.
— Все? — повторил я.
— Да.
Так, так, подумал я. Значит, все.
— Я здесь живу, — сказал он, — потому что ощущаю особое сродство с пустыней. Она влечёт меня так же, как моряка влечёт море. Вам это кажется странным?
— Нет, совсем не кажется, — ответил я.
Он помолчал, сделал затяжку и продолжил:
— Это одна причина, но есть и другая. Вы семейный человек, мистер Корнелиус?
— К сожалению, нет, — ответил я осторожно.
— А я — да. У меня жена и дочь. И обе очень красивы, по крайней мере в моих глазах. Дочери всего восемнадцать. Она училась в прекрасной частной школе в Англии, а сейчас… — он пожал плечами, — а сейчас она просто сидит дома и ждёт, когда подрастёт и выйдет замуж. Ох уж это ожидание — что прикажете делать всё это время с молодой, красивой девушкой? Я не могу предоставить ей полную свободу. Она слишком соблазнительна. Когда я беру её с собой в Бейрут, то вижу, как мужчины вьются вокруг неё, точно волки, готовые броситься на добычу. Это буквально сводит меня с ума. Я знаю о мужчинах всё, мистер Корнелиус. Знаю, как они ведут себя. Конечно, я не единственный отец, который сталкивается с подобной проблемой, но есть люди, способные принять её как данность. Они отпускают своих дочерей. Они отворачиваются и смотрят в другую сторону. Я же этого не могу. Просто не могу заставить себя поступить подобным образом! Не могу допустить, чтобы ей досаждал какой-нибудь Ахмет, Али или Хамил, которым она приглянется. И это, как видите, тоже одна из причин, почему я живу в пустыне, — оградить моё прелестное дитя хотя бы ещё на несколько лет от этих диких зверей. Вы сказали, что у вас вообще нет никакой семьи, мистер Корнелиус?
— Боюсь, что именно так.
— Ах! — Мне показалось, что он разочарован. — Вы хотите сказать, что никогда не были женаты?
— Нет… никогда… — сказал я. — Никогда не был. — Я ждал неизбежного вопроса. И он не преминул задать его через минуту.
— И вам никогда не хотелось жениться и иметь детей?
Все они задавали мне этот вопрос. Это был самый простой способ спросить: «А вы ненароком не гомосексуалист?»
— Однажды, — сказал я, — только однажды.
— А что случилось?
— В моей жизни была только одна женщина, мистер Азиз… и когда её не стало… — Тут я вздохнул.
— Вы хотите сказать, что она умерла?
Я кивнул, мне было слишком трудно говорить.
— Мой дорогой друг, — сказал он, — простите меня за бестактность.
