Кирпичные стены, оштукатуренные и покрашенные в бежевый цвет. Широкое окно с частой решеткой, делящей рассветное петербургское небо на клеточки. Под потолком – включенная электрическая лампочка на проводе, без абажура. Деревянный стол. Два стула с неудобной высокой спинкой, по разные стороны от стола. И оба стула заняты. На одном из них – найденный человек, а на втором…
– Меня зовут Волвенко Ефим Николаевич. Звание мое – есаул казачьей сотни конногвардейского полка. Должность – начальник местной управы. Я веду ваше дело. Итак, приступим.
– Какое дело? Я ничего не совершал! Я вообще здесь не при чем! Да что такое!
Ефим Николаевич поморщился.
– Фамилия? Имя? Отчество?
– Шумов Константин Владимирович. За что меня задержали?
– Не задержали, а доставили. В целях сохранения вашей жизни и установления личности.
– Нет, конечно, спасибо, что дали мне эту одежду, – Костя оттянул на груди свободную рубаху неопределенного цвета, – но зачем в камере-то держать?
– Это не камера. Это – изоляционная комната.
– Большая разница!
Есаул поморщился.
– Прошу вас – отвечайте на вопросы. Когда и где вы родились?
– В Санкт-Петербурге. Двадцать пятого мая.
– Года?
– А сейчас какой?
Есаул аккуратно отложил перьевую ручку, которую периодически макал в чернильницу перед записью в таблицу сведений о Косте, привстал и со значением сказал:
– Здесь вопросы задаю я. Понятно? И если выяснится, что вы – государственный преступник, то разговаривать с вами будут по-другому и совершенно иные люди. Будем продолжать ваньку валять или отнесемся с уважением к собственным гражданским правам?
Костя откинулся на стуле.
– И всё же. Могу я ознакомиться с календарем за этот год?
Волвенко поджал губы, резко дернул ящик стола и бухнул на стол отрывной календарь.
– Знакомьтесь. Это – календарь. А это – Константин Владимирович. Большой оригинал.
Шумов вцепился в календарь. Чуть ли не нежно разгладил надорванную обложку, чем вызвал фырканье есаула, убедился, что года на ней не напечатано, и залистал оставшиеся страницы. Начинались они с двенадцатого июля и, если есаул отрывал листки вовремя, сообщали о сегодняшней дате. Но и только. Тогда Костя обратился к выходным данным, до удивления скудным, и, вдобавок, напечатанных мелким витиеватым шрифтом с соблюдением норм дореволюционной орфографии. Стало быть, октябрьской революции семнадцатого года не было. А вот еще, уже или вообще – Косте хотелось разъяснить. Для себя. С целью общего понимания ситуации.
Волвенко не торопил, иронично поглядывая на Шумова, который судорожно пытался отыскать в календаре что-нибудь стоящее, просматривая страницы одну за другой. Наконец, дойдя до конца, Костя вздохнул и отложил располовиненный блок.
– Не нашли, что искали?
– Не нашел, – сокрушился Шумов. – Скажите год, а?
– Тысяча восемьсот семьдесят пятый. Устраивает?
– Устраивает, – Костя махнул рукой. – Значит, родился я в сорок седьмом. Еще есть вопросы?
– Есть. Ваше социальное и общественное положение, статус, место работы?
– Э-э-э… Не женат. Одинок. А вот на счет статуса затрудняюсь ответить…
– Крестьянин, мещанин, дворянин, какого сословия и так далее? – Ефим спрашивал с ленцой, равнодушно, не показывая вида, что ему хоть что-нибудь интересно знать о данном конкретном человеке.
– Мы, понимаете ли, ни с чем таким не связаны… Нигде особо не работаем.
Есаул приподнял бровь и спросил:
– На какие доходы существуете? – Оглядел впавшего в задумчивость Костю, покачал головой и добавил: – Может, тогда расскажете, что с вами произошло? Почему казачий разъезд обнаружил вас в бессознательном состоянии на берегу Екатерининского канала в третьем часу ночи без документов, одежды и личных вещей?
– Что, вообще никаких вещей не было? – голос у Кости стал тревожным.
– Ах, да. Было кое-что. Требуется ваше опознание.
Волвенко выгреб из стола несколько небольших предметов и разложил их в ряд перед Костей. Тот мельком глянул и указал на круглую коробочку:
– Это, вроде, мое. Оно, да?
Есаул смахнул всё обратно и оставил коробочку.
– Что вы можете сказать по данному предмету? Что он из себя представляет? Что в нем находится? Как его открыть?
