- Наша, да не ваша, - произнёс Олфёр, беря на руки побеждённую…
Он понёс Евфимию подземельем в обратный путь. Коптили факелы, едва мерцали светычи при недостатке воздуха.
- Не зря сердце подсказало ночью навестить башню, - рассуждал бывший конюший Всеволожей. - Гляжу: обереж мертва, верхняя комора пуста, вход в подвал заперт изнутри. Сгаркнул челядь, взломали дверь. Кметей снарядил. Конные по земле быстрей попали в пещеру, чем пешие под землёй. Жаль, не справились. Больше бы послать! Мой погрех!
- Не погрех - обременительный грех! - укорила боярышня. - Не боишься Божьей кары, Олфёр?
За укор он отплатил похвалой:
- Поражён, Офима Ивановна! Сражаешься, как орлица, мужам на зависть!
У бадьи на дне башни ждали, окружённые челядью, братья Юрьичи. Олфёр к ногам старшего опустил свою ношу, шумно выдохнул тяжесть нынешней ночи:
- Вот!
Василий Юрьич похвалил его, как в тот раз, когда впервые узрел похищенницу:
- Славно спроворил дельце! - И, обратясь к лежащей, насупился: - Что? Сбежала? То-то!.. Трое лучших людей погибли! Ельча, Румянец, Софря подло изведены окормом!
- Не может такого статься, - отозвалась Евфимия. - Они были усыплены.
Князь хлопнул себя по ляжкам.
- Бредишь?
- Фишечка в полу памяти, - подступился Шемяка. - Гляди, кровь на платье. Она изранена.
- Заступник! - скрежетнул зубами Косой. - Подсуропил мне змею-отравительницу, «лека-а-рочку»!
- Котов хвалил её, - отступил Шемяка. Старший брат, срывая голос, позвал:
- Ива-а-ан!
Приблизился скромный боярин с трехвостой бородкой в виде буквы «мыслете».
- Юная былица, Василий Юрьич, - тихо, но уверенно начал он, - нипочём не вызывала моих сомнений. Не иначе её Нил Нефедьин луками ввёл в соблазн. Ненадёжный малый! В нём я ошибся.
Мрачно глянул на него Косой, потом склонился над раненой.
- Ты что скажешь?
Хмельные вони заставили Всеволожу отвернуться.
- Ничего не скажу.
- Скажешь! - прошептал князь. - И не ничего, а всё! - Выпрямившись, приказал: - Снесите её в темницу.
- Промыть бы раны, наложить снадобья, - холодно, как лечец о чужом болящем, произнёс Котов.
- Вот и распорядись, - заорал Косой. - К утру чтоб была в исправности.
Боярышню перенесли на носилки.
- Тельник!.. Забыла… там… наверху, - приподнялась она из последних сил.
- Брат! - подал голос Шемяка. - Фишка оставила в своей ложне нательный крест.
- Сядь в бадью, Олфёр. Сыщи тельник в верхней коморе, - велел Косой.
Савёлов выполнил повеление. Челядинцы потянули за ужище. Махина пришла в движение: горюч-камень - вниз, бадья - вверх…
- Ужище поменять бы, - заметил один из махинных тружеников. - Истёрлось шибко…
Иной сглазит взором, а иной - словом. Лопнул в башне короткий звук. Следующий звук был - удар!
После удара - мёртвый миг тишины. И в этот-то миг явственно прозвучал в башне голос Евфимии:
- Божья кара!
Тут же оглушил её шум смятения. Она видела ноги, долгополую сряду челяди, слышала суетню, жалобы зашибленных. И всё это перекрыл визг Васёныша:
- Уберите её отсюда!
Под землёй она обратилась к челядинцу-ношатаю:
- Что сталось с Олфёром?
- Рваный мешок костей, - был ответ.
Её Внесли не туда, где зловонила яма - недавнее тесное заточение воеводы. Стены - не брёвна, - камень. Положили на жёстком ложе. Поставили светец в изголовье. Долго лежала она одна в полной тишине, ибо суета земная не проникала в подземный покой.
С дверным скрежетом вошёл человек, принёс белую льняную тканину.
- Разоблачайся до наготы. Накройся.
Она узнала бородку буквой «мыслете». Зачем Шемякин болярец Котов сам пришёл к ней в темницу? Распорядиться было велено ему, а не делать. Лишняя близость - лишние подозрения. Ведь это он до тонкостей изобретал их побег, да изобрёл не на славу. Теперь-то ему бы - в тень, и глаз не казать из тени.
Евфимия не успела высказать укоризны. Он вышел. А вскоре вернулся с банной шайкой воды.
- Что же ты?
- Не в измогу мне. Платье к ранам пристало. Отставив воду, он склонился над ней.
- Не обессудь. В отцы тебе гожусь, ты мне - в дочки.
- Где услужающие? - ёжилась от его прикосновений Евфимия.
- В сей час мне не надо слуг.
- Что есть «сейчас»? - не поняла Всеволожа.
Он не ответил. В местах ранений смачивал присохшую одежду водой, не очень-то избавляя страдалицу от великой боли.
