Ослепительный нож - страница 72

Похищенница отскочила от окна и долго испытующе смотрела на Васёнышева брата.

- Что… что глядишь? - насторожился он.

- Два братца одним поясом опоясаны, - истиха повторила она слова Андрея Голтяева на великокняжеской каше.

Шемяка не осерчал.

- Завет отцов: жити за один! - и горестно развёл руками. - Я к тебе с добром, а ты…

Евфимия произнесла наставительно:

- Пришёл с добром, уходи с добром. Князь шагнул к двери.

- Изволь, уйду. - У самого порога обернулся. - А верно ль брат услышал, будто ты грозишь бежать из-под семи замков?

- Всё верно, - усмехнулась Всеволожа. - Хоть из-под дюжины сбегу. Ведь я кудесница. Такие сотворяю кудеса, что ахнешь. А Юрий Дмитрич будет знать: сынок-то старшенький - крадёжник! И Софья Заозёрская пусть ведает: жених-то лестливый, ласкает, да хитрит. Вот князь с княжной от сына с женихом и отрекутся. Да не на время, навсегда…

- Ну, злица! - вырвалось в сердцах у пожелтевшего Шемяки.

Дверь хлопнула.

Назвав обоих братцев Юрьичей насильником и сводником, Евфимия в тот день не тронула еду. Пила лишь взвар, что принесла татарка.

Отставив облитую глиняную кружку, ощутила неодолимое желанье спать. Спала без снов, не чуя времени. Проснулась же не отдохнувшей, а изнемогшей, будто пронеслась верхом от становища, где была в руках Анастасии Юрьевны, до дому. Голова гудела колоколом, грудь сдавил незримый груз. А что с глазами? Одрина кажется не той, где стала поединщицей Васёныша. Окно будто бы там же. Пластьё на потолке поуже. Вот уж воистину помержилось! Евфимия, едва набравшись сил, прошла по своему узилищу и села на одре с тяжёлой мыслью: не помержилось! Вдолжки одрина - пять шагов, а та была пять с половиной, вширки - всего-то три, а та была - четыре.

Татарка унесла нетронутой махотку с кашей, сказав одно лишь слово:

- Дуругэй?

Должно быть, спрашивала: не желаешь, мол? Евфимия смолчала. Однако вскоре, увидав перед собой горшочек с мясом, объявила внятно:

- Не носи еду.

Дзедзе премного алалыкала. Потом пришёл Косой. Евфимия не разомкнула вежд. Васёныша узнала по шагам, по запаху. Он умолял, ругался, не добился ни ползвука. Осталось в памяти смешное выражение похитчика: «Не имеет внятельных разумений!» Сам не разумнее волка клыкастого!

Оставшись наконец одна, едва-едва сумела встать к ночной посуде.

Сколько ещё минуло дней то в сне, то в дрёме?

«Акилина свет Гавриловна, вспомянешь ли меня?»

Двенадцать лесных дев и амма Гнева ой как далеко!

«Ой, ой, ой, ой!» - звучал припев забытой песни, кою певал вдовый боярин Всеволож, принимая на руки от мамушек уашку-дочку, дабы погрузить её в родителеву теплоту. Не помнилась отцова песня, как не осталось ничего от раннего младенчества, а тут вдруг ясно повторилась слово в слово:

-  добавила она уже от себя два тревожных слова.

- Машалла! - прозвучал над ней голос Дзедзе.

- Что лопочет ясырка? - спросил голос Косого. Евфимия знала: ясырка по-татарски - пленница, рабыня. Стало быть, Дзедзе ровня с ней. Страшна придворная выслужливость, ясырская страшна вдвойне.

- Лопочет: «Не дай Бог, коли боярышня помрёт от голода», - пояснил голос Шемяки.

- Вестимо, не дай Бог, - подтвердил голос Косого. - А что прикажешь делать? Лечец бессилен.

- Я отыскал тебе лекарочку, - прозвучал голос Шемяки, удаляясь.

Опять настала тишина. И длилась до тех пор, пока то ли во сне, то ль вьяви достиг слуха Евфимии распевный знакомый зов, сладостный до боли в сердце:

- Ба-а-рышня!

Ну до чего же ясный сон - Фотинья! Грибница без грибов, чародейка без волшебных чар, ослушливая, непутёвая сестра лесная.

- Ты - наваждение, - произнесла боярышня и ощутила шаловливый, но чувствительный щипок.

Потом они сидели, обнявшись, как два родные существа. Тепло от крепкого, здорового тела Фотиньи вливалось в ослабевшую заточницу.

- Власта оплошно не уберегла тебя, - звенел в отчаявшейся душе голосок драгоценной гостьи. - Амма Гнева ей ижицу прописала на заднем месте.