- Любопытство прежде нас родилось, - отвечала Полагья. - Услышала, как Колударов с Режским вещали: скоро-де Юрий Дмитрич, сын героя Донского, овладеет по праву великокняжеской шапкой. А московляне в ответ: «Не хотим галицких князей!»
- Какие московляне? Отборные?- спросила Евфимия.
- Нет, - затрясла головой Полагья. - Случайные. Ну, ремесленный люд: кузнецы, серебряники, медники, лучники, седельники, тульники… И ещё пошлые купцы.
- Пошлые купцы? - не понимала Евфимия.
- Ну, самые богатые, - объяснила Полагья, - что большую пошлину платят. Меня, слава Богу, никто в толпе не узнал. А то кричали: «Долой изменника Всеволожа!»
Евфимия опустила голову.
- Чем им князь Юрий не по душе? - спросила Полагья.
Дочь Всеволожского попыталась ей обстоятельно разъяснить, что народ московский предпочитает наследование власти по-новому, от отца к сыну, когда князь остаётся здешним и окружение его прежним. Ежели же переймёт власть не сын, а следующий по старшинству брат, князь удельный, он и сам москвичам не близок, и к чужому чиновничеству с боярством, что с ним нагрянут, надобно приноравливаться долго и трудно. Полагья поняла ли, не поняла, махнув рукой, пошла собирать госпожу в дорогу.
- Что мне делать с Бонедей? - вышла следом за ней Евфимия. - Боли её хватают в крестце и внизу живота, в бедра отдают…
- Бывает такое, Офимочка, с нами, бабами, - по-сестрински обняла госпожу Полагья. - С тобой, со мной - нет, а с иными бывает, знаю. И полощет, и в жар кидает, и по нужде гоняет. Вот и твоей полячке худо. Давеча в карети причитала, обезумев: «Яду! Яду!»
- Не яду она просила, - тихо засмеялась боярышня, - а волю свою выражала: еду!
- То-то что «еду!», - проворчала Полагья. - Отлежалась бы до трёх дён.
Вечером заявился Ефрем Картач на караковом жеребце и во всеоружии.
- Надёжный конь! - издали заметил Ядрейко, однако, разглядев прибывшего, тут же ушёл в конюшню.
Узнав, что отъезд откладывается на три дня по болезни одной из путниц, улыбчивый Картач помрачнел, да быстро преобразился и, потирая руки, промолвил:
- К добру, к добру! Скорейшего выздоровленьица её милости.
По его отбытии конюший пришёл на боярский верх и без обиняков заявил:
- Не езди, госпожа, вкупе с этим фертом. Скверный человек.
Евфимию огорошил такой совет.
- Тебе-то он как знаком?
- Не езди. Скверный, - не отвечая на вопрос, повторил Ядрейко.
- Знаю, что скверный, - согласилась Евфимия. - А делать нечего. Человек великой княгини. Каким случаем ведом он тебе?
- Долгая песня не вдруг поётся. А совет помни, - пробормотал конюший, уходя.
Боярышня не вняла предостережению: не нашла выхода из воли Витовтовны.
На третий день воспрянувшая духом Бонедя потребовала:
- Чы мощно трохэ млека, сэра, сьметаны?
Ко времени повторного прибытия Картача она была на коне. Ядрейко исчез куда-то. Пришлось Бонеде седлать буланого для Евфимии.
Выезжали потемну.
Ефрем достал из-за голенища фляжку и хлебнул на дорожку. Учтиво предложил Бонеде. Та отвернулась.
- Не чшэба.
- Не надо, так не надо, - фыркнул Картач. Полагья обняла госпожу с её спутницей.
- Сохрани, Господь!
Скачка длилась всю ночь. Передышки, даваемые коням, были коротки. Картач, не имея времени развести костра, согревался из своей фляжки. На последнем привале он подошёл к Бонеде, сидевшей на палом бревне у обочины, и разнузданно предложил:
- Проше, пани, до лясу! Шляхтянка возмутилась:
- Пся крев!
- Ефрем! - возвысила голос Евфимия. - Веди себя по поставу!
Подвыпивший охраныш хихикнул.
- Я понарошку, а она обзывается.
Занимался рассвет. Лес, обступивший Ярославскую дорогу, был по-зимнему холоден, по-весеннему сыр. Снег ещё не везде стаял. В серой березняковой стене местами чернела хвоя.
Едва всадники чуть отъехали от своего становища, впереди послышался шум. Чёрная великанша сосна рухнула поперёк дороги. Евфимия натянула поводья. Скакавший позади Картач тоже остановился.
- Спона! - закричала Бонедя, поравнявшись с боярышней и не осаживая коня. - Фпшут! Фпшут! - приказала она.
- Вижу, что преграда, - поскакала рядом боярышня. - А куда вперёд? - удивилась приказу.
- Не хвестись! - прикрикнула Бонедя.
