Во-вторых, угомонился хапайло Витовт. Озверевшие опочане так его отпугнули, что завоеватель побежал от Опочки к Вороначу и, настигнутый бурей, долго причитал, держась за шатёрный столб: «Господи, помилуй!»
В-третьих, опустошительная ливонская язва молитвами многочисленных тогдашних подвижников, будущих наших святых, отступила. Земля очистилась.
Последовали долгие шесть лет тишины, убеждая народ в счастливой звезде Василиуса. Внук Донского, отмеченный Небом, превращался из отрока в юношу, созревал для славных деяний.
Внезапный гонец из Вильны, то ли на радость, то ли на горе, спозаранку примчался на запалённой лошади. Великий князь литовский восьмидесятилетний Витовт скончался! Этот терзатель владений зятя и внука уже не откусит новых кусков Руси. Трон бессыновнего занял племянник, Свидригайло Ольгердович, в своё время привеченный Суздальской землёй[2] как изгнанник. Казалось бы, радость. Однако мёртв дед Василиуса, алчный и всё же по-родственному радевший о внуке. Теперь во главе Литвы побратим и свояк Юрия Дмитриевича, стало быть, враг Василиуса. Не к горю ли перемена?
Вот уж пришла и складная грамота от дяди к племяннику. Юрий разорвал мир. Хотя не куёт копья. Он выбрал обходной путь к братнему престолу. Двухвековое татарское иго долго было примечательно тем, что великие князья на Руси не по своим законам садились на освободившийся стол. Их сажал царь ордынский. Вот дядя и предложил племяннику по прежнему обычаю съездить за ярлыком в Орду. Пусть Улу-Махмет разрешит их спор о Владимирском великом княжении.
В Успеньев день августа-густоеда, в Спожинки, едва отзвонили обедню колокола у Пречистой, собралось на Великом лугу за рекой боярство московское проводить своего князя в тяжкий Комаринский путь из Москвы в Орду. Знатное пиршество было задано на скатертях-самобранках. И всё-таки не сменило оно мрачных лиц на весёлые. Слёзы мешали Василиусу сосредоточить прощальный взор на блистающих главах Симонова монастыря. Тщетно боярин Иван Дмитриевич Всеволожский пытался его утешить: мол, никто ещё из князей московских не погибал в Орде, а отец Василия даже пользовался ордынскими честью и ласками. Юноша вжал подбородок в грудь.
- Не отеческой волей, волей царя Махмета решится моя судьба, - жаловался он. - Нелепо с православного престола падать к ногам неверного царя. - И прибавил тихо: - Ты - вся моя надежда, боярин!
Окружавшие тоже смотрели на Всеволожского, однако по-разному. Одни считали, что скрытный и изворотливый мастер тонких дел посольских Иван Дмитрич, едущий с Василиусом в Орду, выхлопочет ему ярлык. Другие перешёптывались, сблизив седины: в Орде у дядюшки Юрия есть друг Тегиня, первый любимец царский, он всё решит, а эти политики да дипломатики только людей и себя дурачат…
Тем временем миг прощанья настал. Кони поданы. Ногайский аргамак Василиуса прядает ушами. Широкая низенькая старуха, поводя мослами под рытым бархатом, приблизилась, обхватила сыновний стая, подняла искривлённый лик:
- Не сдавайся!
Иван Дмитрич, выставив волевой подбородок, склонился к ней:
- Небось, государыня-матушка, воротимся на щите!
Оставив сына, мать живо обратилась к боярину;
- Потрудись! Сверх сил потрудись… Уговор наш свят!
Именитые всадники поскакали. Всеволож с Василиусом бок о бок. Орлиным крылом накинул боярин плащ на плечи Своего властелина. Всё скрылось за пылевой завесой на пути к улусу Булата, баскака московского, где племянника должен ожидать дядя для совместной поездки в ордынскую столицу Сарай.
Софья Витовтовна, как мать-сирота, тяжело оперлась на руку ближней девушки. Та, блестя повенцом, повела старуху к карете. Она тоже не сводила взора с дороги.
Сановники разъезжались по теремам. Лишь Василий Ярославич, князь боровский, внук героя куликовского Владимира Храброго, не поспешал покинуть Великий луг. Он во все глаза продолжал исподволь созерцать юную спутницу великой княгини. Не красотой отличалась она от вельможных сверстниц, а хрупкостью и особым выражением лица, которое хотелось читать, как книгу.
Дружеская рука легла на плечо молодого князя.
- Засиделся ты, брат, у себя в Боровске. Отвыкай теперь на Офимушку очи пялить.
