Обе поочерёдно смотрели в дивную трубку, принесённую в столовую палату Андреем Дмитричем. В этом, направленном на оконный свет, маленьком снаряде возникали узоры многих цветов. Чуть повернёшь трубку - новый узор.
- Соревнуюсь с природой, божественно созданной, - улыбался Мамон. - Воззрите на небеса: сколькожды тучи ни проходят по ним, а картина всё разная. Вот и в моём снаряде: сколь его ни верти, узоры не повторяются.
Дневная трапеза была уже на столе, а женщины неутомимо крутили перед глазами волшебную трубку и убеждались в правоте знатного измыслителя.
Дворский вошёл, объявил:
- Новгородец, что привозил Раину пять лет назад, хочет видеть тебя, боярыня.
Акилина Гавриловна отдала снаряд Всеволоже.
- Какой новгородец? Где он?
Оставшись наедине с Андреем Дмитричем, Всеволожа услышала:
- Сейчас меня занял отчаянный замысел. Лишь тебе открою. Ты умна, милушка, ты поймёшь… Видишь ли, Дух - это бестелесное существо, обитель не вещественного, а существенного мира, верно? Иначе сказать, бесплотный житель недоступного нам мира духовного, так? - Евфимия наклонила голову. В иной миг затея Мамона, коей ещё не ведала, преисполнила бы её ожиданием, как всегда. Теперь же известие дворского отвлекало мысли. Кто как ни Кюр Сазонов мог снегом на голову свалиться из Новгорода на тихие Нивны? - Душа - бесплотное тело Духа, - продолжал Андрей Дмитрич. - Дух выше души… Вот и пытаюсь я грешным делом измыслить прибор, который пока наименовал «духомером»…
Акилина Гавриловна ввела в столовую палату Кюра Сазонова.
- Присядь, гостюшка, к нашей трапезе, - указала она место за столом.
Курчавый парень, в коем Всеволожа сразу признала одного из устроителей поединка Константина Дмитрича с Чарторыйским, сел за стол в явном смущении.
- Расскажи, любезный, как живёт-поживает Господин Великий Новгород эти годы, - пригласила хозяйка гостя к беседе.
- Эти годы для Новгорода худы, - отозвался Кюр. - Недороды и дороговь приводят граждан в отчаянье. В запрошлом годе без всякого доказательства обвинили многих людей в зажигательстве, жгли на кострах, топили в Волхове, избивали каменьем. - От слова к слову голос видимо усталого путника становился твёрже. - Ныне вопль и стенания раздаются на улицах, - тяжко продолжил он. - Бедные шатаются, аки тени, падают, умирают. Дети гибнут перед родителями, отцы с матерями перед детьми. Кто бежит от голода в Псков, кто в землю немецкую, кто в Литву. Иные из хлеба идут рабами к купцам магометанской, жидовской веры. Убили правду в судах ябедники, лжесвидетели и грабители. Старейшины утратили честь. Мы стали поруганием для соседов…
- Ахти мне, охти мне, - причитала боярыня.
Боярин, окончив трапезу, хмуро поднялся из-за стола, покинул палату. Кюр тут же прервал рассказ, обратился к Мамонше:
- Матушка, отпусти со мною Раину! - И, не дожидаясь ответа, примолвил: - Деньги у меня появились. Дом я купил на Москве. Из сорока тысяч домов московских один теперь - мой! Изба недорога - пятьдесят копеек. Пристройку сделал, рабочим в сутки по копейке платил. Лошадь купил за рубль, корову - чуть подешевле. Сорок соболей для будущей своей жёнки сторговал за сорок рублей. Вот мех на шубу обошёлся недёшево - тысяча золотых!
- Тысяча золотых это сколько? - полюбопытствовала Евфимия.
- Двести девяносто рублей, - с готовностью отвечал Сазонов. - Зато мёрзнуть не будет Раинушка, - обратил он молящий лик к амме Гневе. - Отпусти, матушка, пять лет ждал!
Амма встала из-за стола.
- Мой ответ тебе ведом. За пять лет он не претерпел перемен. И за пять веков не претерпит! - грозно вскинула она указательный перст.
- За пять веков? - испугался Кюр.
- А ты мыслил что, один век живём? - усмехнулась ведалица. - Езжай к своей избе, лошади и корове. Дам тебе свежего коня в путь. Уразумей лишь одно: нет для тебя Раины!
- А для кого ж она? - оторопел парень.
- Не для… - Акилина запнулась, махнула рукой. - Не для мужика с коровой. Для иных, высших, неведомых тебе, целей!
- Я ведь без неё не уйду, - нахмурился Кюр.
- Ты… без неё… уйдёшь! - с расстановкой произнесла амма Гнева и, вытянув властную руку в сторону Кюра, продолжила: - Ты выходишь… - Он вышел, застучал башмаками вниз по лестнице из сеней. - Ты садишься на конь… - приказывала колдунья. - Он сел на доброго мерина, что подвёл конюший. - Ты выезжаешь из ворот, скачешь на Можайскую дорогу, мчишься к Москве, - звучал голос Гневы. И Всеволожа, видевшая в окно, как Кюр вынесся из ворот, знала: всё остальное именно так происходит, как сказано. Вдруг позади прозвенел страдальческий голосок:
