Осенью Красный отвёз Всеволожу в Галич. По его мнению, в Кремле стало небезопасно. Василиус требовал передать боярышню в дом Юрия Патрикеича Наримантова. Старик-де отведёт пересуды, вызванные пребыванием незамужней у неженатого. Марья же Васильевна, жена воеводы, сестра великого князя, обиходит больную.
Евфимия разделяла опасения Красного: Юрий Патрикеич, её костромской соратник, слишком близок с великим князем, а стало быть, и с самой Витовтовной.
И вот по раннему снегу заскользил обшитый шкурами каптан. Боярышня не смогла бросить прощальный взор на Москву, ибо уезжали по темноте. Как выразился дьякон Дементей: «Ночию исшед тайно».
Галицкий княж дворец напоминал костромской. Те же здатели возводили для тех же князей. Возраст теремов почти схож. Брёвна желты, смолой пахнут. В слюдяном оконце одрины так же блестит река, чуть покажется солнце.
Шемяка, недавний заточенник коломенский, посетил её сразу же по приезде. Он в Галиче собирал остатки своей дружины после разгрома Косого. Взошёл один. Не поздравствовался. Произнёс с укором:
- Ну, Фишка! За преданного тобой Васёныша совесть не гложет?
Евфимия не привыкла соучаствовать в злых речах.
- Поди прочь! Шемяка ушёл.
Красный вечером объяснился за него:
- Отжени обиду! Косой - брат нам с Дмитрием.
Тоскуем по ослеплённом. Даже навестить нельзя. Митя же зол после Костромы. Братнюю боль на тебе сорвал. Свару затевает. Мутник!
За общей вечерей Шемяка первый обратил речь к Евфимии:
- Винюсь за давешний приход. Впредь буду поучливее.
При боярышнином безмолвии Красный произнёс:
- Вот и помирились!
В звоне посуды, серебряных лжиц и вилиц явственно услышалась воркотня Шемяки:
- В кого слепая любовь вселится, того охромит или ослепит…
Позже Всеволожа уразумела подоплёку высказанной пословицы.
Раина принесла переодеванье ко сну и таимно поведала:
- Князья, совершив молитву, сварились в крестовой. Я, проходя, услышала. Старший говорил младшему: «Восприми мужество, отверзи от себя ласкания этой жены и любление с нею». А младший старшему: «Брат, мы не прилучники, мы возлюбленники. Я несовратно женюсь на ней. Да будет женитва наша светла, несовместна ни с какой скверной».
- Подслушивала? - возмутилась Евфимия. Раина поникла белобрысой головкой. Боярышня позабыла бранить её. Сказала, сладко дыша: - Стало быть, замужество? - и тотчас попросила: - Подай охабень вишнёвый.
- Чесотка да таперичи! - опрометью бросилась исполнять Раина.
О чём ни проси её, слышишь бойкий ответ: «Чесотка да таперичи!» Что означало: «Выполню немедля!»
Лучшая сряда пришлась ко времени. В одрину испросил дозволения войти Дмитрий Красный. На нём - бархатная ферязь нарядная. В руках - драгоценное подаренье: колтки золотые с яхонтами.
- Без сватов сватаюсь, Евфимия Ивановна, - не обинуясь, промолвил князь. - Поди за меня. Прими в знак согласия вещицу на память.
Зардевшаяся Евфимия надела колтки. Оба стояли молча.
- Не извлеку слов из разума, - смутился Дмитрий Юрьич. - Кто сух да горяч, у того речь развязнее. Я ж, наверное, мягок, холоден. Уста на замке.
- Читала у римлянина Луцида, - тихо молвила Всеволожа. - Который человек сухого и горячего естества, тот и дерз, и храбр, и любит всякие жёны, непостоянен… А ты иной.
- Дозволь облобызать тебя, невеста моя? - попросил Дмитрий Юрьич.
Евфимия подошла. Молодой князь робко и коротко прикоснулся к её устам. Ответ был долог. В нём как бы захватывалось, втягивалось, поглощалось накопленное большое чувство.
- О! - простонал Дмитрий. - Сколь люболюбна ты!
Оторвавшаяся от его губ боярышня прошептала:
- Любимик мой!
Дмитрий подхватил её на руки, возложил на одр, покрыл лик несвычно для самого смелыми поцелуями. Вишнёвый охабень расстегнулся. Евфимия ощутила тело Дмитрия.
- Как ты вздражлив!
- Первая моя, - лепетал он. - Единственная!
- И ты мой первый, единственный, - отвечала она.
- Страшишься ли? - спросил он. Евфимия призналась:
- Страшусь.
Князь оторвался от неё, сел на одре.
- Я… девая, - как бы оправдывалась она.
И тоже села, обняла Дмитрия, прижалась к нему. Он ласково отстранился:
- Читывал в одном из святых житий: «Прикасающиеся телеси умом любодействуют!»
