Шухова вспомнила и последнюю встречу с отцом. На улице был день, но от дыма пожарищ он казался вечером. Горел дом рядом, горел дом напротив, горело в конце улицы еще несколько домов. Тетка дрожала от страха, прижимала Люду к себе и твердила молитвы. Прибежал он. Они бросились к нему, ожидая от него спасения. Он оттолкнул их, подбежал к стоящему у стены шкафу, отодвинул его в сторону, отпер дверку, вделанную в стену, и, подставив саквояж, стал ссыпать в него золотые монеты, золотые вещи, какие-то небольшие свертки. Пламя пожара освещало страшную в тот миг его фигуру. С наполненным саквояжем он кинулся к двери. Тетка, с вытянутыми руками, похожая на привидение, пыталась преградить ему путь. Он ударом ноги отшвырнул ее в сторону и исчез в черном провале двери.
Сейчас этот момент, момент последней встречи, ярко, во всех красках встал в ее памяти. Старик давно уже умолк, но немой вопрос «Узнала?» продолжал интересовать его. Об этом говорили глаза, пытливые, упорные.
Шухова глухо выдавила:
— Помню…
Она встала и, не оглядываясь, пошла из сквера.
Старик откинулся на спинку скамейки, запрокинул голову, подставляя лицо солнечным лучам, и тихо стал напевать, без конца повторяя одну и ту же пару строк.
Вечером, ко времени возвращения дочери с работы, Мыкалов появился возле ее дома. Ритмично меряя шагами тротуары, он то приближался к дому, то отдалялся. Скоро ему надоело двигаться. Он присел на приступок возле подъезда соседнего дома, трость положил на колени и замер. Незаметно Мыкалов уснул. Ему снилась его маленькая комнатка в Алма-Ате, тихие вечера, которые он проводил в ней, встречи с ласковой однорукой еврейкой, добровольно взявшей на себя заботу о его финансовых делах и личной жизни. Когда грусть о молодости и роскошной жизни все же озлобляла его и под крышей уютной квартиры еврейки, он искал уединения в своей пустой комнате…
Открыв глаза, Мыкалов по уменьшившемуся потоку прохожих догадался, что проспал порядочно. Он резво встал и, постукивая тростью, двинулся вперед. Он поругивал себя за сонливость, опасаясь, что дочку разгневает его позднее появление, тем более он не рассчитывал на приличный прием. Но откладывать свой визит он просто не желал.
— Кто здесь? — спросил голос дочери.
— Открой, это я.
Замок щелкнул, дверь приоткрылась.
— Ах, это вы, — передразнила Шухова, оглядывая старика. — Вытирайте ноги.
Он послушно зашаркал ногами о резину.
— Довольно, входите.
Мыкалов вошел, осмотрелся и повесил картуз на крючок вешалки.
— Долго тебя не было, — нерешительно начал он. Пригладив рукой волосы, поправил очки и продолжал: — Думал, не придешь совсем…
Шухова заперла дверь и прошла в комнату. Мыкалов потоптался в прихожей и, ссутулившись, вошел следом. Сел на стул около двери. Шухова сидела в кресле и наблюдала, за ним. Он заметил иронию в ее взгляде и разозлился.
— Отдельная квартирка?
— Изолированная, — в тон ему ответила Шухова.
«Ах, коза, издеваться над родичем».
— Помнишь, наш дом красовался на Юнкерской… Посмотрел вчера, там и следов от былого не осталось… Аж места, где домик стоял, определить не мог.
— Да, печально, в городе от вас ничего не осталось. Ни одного воспоминания… Печально. Я понимаю, вернуться в город юности, а оказаться у разбитого корыта — невесело… Не печальтесь, главное вы живы и здоровы, а остальное бог пошлет.
Мыкалов промолчал, Шухова порывисто выпрямилась, подошла к нему и наклонилась так близко, что Мыкалов увидел мелкие морщинки возле глаз, вдохнул аромат ее тела.
— Скажите, пожалуйста, а где, где то золото, которое вы унесли тогда?
Мыкалов опешил. Столь неожиданный вопрос поставил его в тупик, и, чтобы выиграть время, Мыкалов засмеялся длинно, азартно. Но глаз не отвел.
— Некрасиво учинять допрос… Если хочешь знать, за ним и приехал.
Шухова улыбнулась.
— Золото здесь?
— Было здесь. Сохранилось ли оно — вопрос. Годков накрутилось немало.
— Где вы его спрятали?
В ее голосе слышалось явное недоверие.
— В больничном саду зарыл, — буркнул Мыкалов.
Бурчанием он как бы подчеркивал: «Золото мое, а не твое, козочка».
Шухова торопливо пересекла комнату и вышла на балкон.
