Где-то далеко Мария услышала тихий голос отца Мамеро, умолявший ее облегчить душу от грехов и войти во врата рая. Но она не могла говорить.
«И как я могу сознаться в грехе, который еще не произошел, но кажется более реальным, чем все остальное?»
– Скажите хоть что-нибудь! – просил он, но она не могла ответить ему.
– Ее ноги холодеют! – воскликнул Бургойн, и Марию тронуло отчаяние, прозвучавшее в его голосе.
«Он беспокоится обо мне», – с благодарностью подумала она.
Но все это не имело значения, и она чувствовала, как ее уносит все дальше от них. Ее единственным чувством была глубокая печаль от расставания с Босуэллом, но потом и оно потускнело, как нечто мелкое и преходящее. То, к чему ее влекло, казалось таким могущественным, что заглушало все остальное.
Внезапно она увидела себя лежащей в постели, увидела Бургойна, лихорадочно сбрасывавшего с нее одеяла и пеленавшего ее конечности, пока они не стали белыми, как у призрака. Его ассистент готовил растирание из горячего масла, и она заметила блеск стекла. Это казалось забавным. Бургойн принялся растирать ей ступни, быстро шлепая ладонями, но она ничего не чувствовала. Ее не было там, в этом слабом, абсурдно запеленутом теле.
Она увидела, как мадам Райе с искаженным от горя лицом открывает окна, чтобы ее дух мог вылететь на волю. Ее в самом деле неодолимо влекло туда.
Мейтленд заламывал руки, как будто действительно скорбел о ее кончине. А лорд Джеймс? Он склонил голову над столом в дальнем конце комнаты и что-то писал. Ей было трудно разглядеть. Она приблизилась, паря над его плечом. Ее шкатулка была открыта.
Он составлял опись ее драгоценностей! Значит, такова его реакция на ее смерть!
Марию передернуло от гнева, и внезапно ее губы снова обрели чувствительность. Бургойн пытался влить ей в рот горячее вино, обжегшее потрескавшиеся губы. Жидкость попала в дыхательное горло – ее моментально затошнило и вырвало на кровать и на пол.
Рвота капала с ее губ, и когда она ощутила вкус, ей стало еще хуже. Она кашляла и задыхалась от боли, снова заключенная в темницу своего тела.
– Она жива! – крикнул Бургойн, и Мария смутно расслышала, как лорд Джеймс оторвался от стола с ее драгоценностями и подошел к ней.
– Да, – бесстрастно сказал он. – Я верю, что королева будет жить. Хвала Господу!
Целыми днями Мария лежала в постели в верхней комнате укрепленного дома Керра, изо всех сил стараясь выздороветь. Она послушно пила жидкую овсяную кашу, которую Бургойн скармливал ей с ложечки. Постепенно овсянка становилась более густой, потом настал черед яиц и хлебного пудинга, и наконец ей стали подавать тушеное куриное мясо. Она уже могла сидеть за маленьким столом и есть самостоятельно, но потом ей все равно приходилось возвращаться в постель.
Когда она лежала там, ее посещали ужасные мысли. Она выздоровеет, но ради чего? Дарнли? Он даже не хотел принимать участие в судебных заседаниях, его интересовал лишь королевский титул. И теперь он находился вне досягаемости, охотился где-то на западе Шотландии. Знает ли он вообще о ее болезни? Не все ли ему равно?
Думая о нем и о том, какой глупостью было ее решение связать свою жизнь с ним, она испытывала приступы горя и бессильного гнева.
«Но есть ребенок, – напоминала она себе. – Я была обязана родить лучшего наследника для нашего трона, а потом, возможно, и для английского престола, и я это сделала. Если бы остался только неудачный брак, которого больше нет, я могла бы это вынести. Это тоже мой долг. Но есть другая мука… пытка Босуэллом.
Мне стало плохо, когда я поняла, что самая желанная вещь для меня будет залогом моей гибели. Если я выпью это зелье, которое должна отведать, чтобы остаться в живых, то предам все, что когда-то считала дорогим для себя.
О, бедная, бедная королева!» – безмолвно зарыдала она.
Желтые листья, лениво кружась, падали на землю, когда Босуэлла привезли в Джедбург. Мария сидела за маленьким столом и ела хлебный пудинг с изюмом, как вдруг увидела шеренгу приближающихся всадников и большие носилки между двумя лошадьми. На них лежал Босуэлл с левой рукой на перевязи, его туловище по-прежнему было плотно забинтовано. Но его лицо – ах, его лицо! – выглядело веселым, и краска вернулась на его щеки. Он улыбался, и ей показалось, что она слышит его смех.
