Касьян проводил взглядом гулеванов, тронул бороду.
— Праздник у кого-то. Весело гуляют. — Сказал то ли с завистью, то ли с осуждением.
Недалеко от сруба сутулится дощатая времянка с одним широким, чуть ли не во всю стену, окном.
— Рамы я здесь сейчас делаю, — махнул Иннокентий на времянку. — Зайдем.
Во времянке бело-желтые ровные брусочки — заготовки для рам. Пахнет стружкой, разогретой смолой, летом.
— Дай-ка я малость поработаю, — Касьян взялся за рубанок. — Да не бойся ты, не испорчу. Хочется помахать, хмель вчерашний выгнать. А потом Гришкой ты меня обрадовал.
— Ну давай, коль охота, — согласился Иннокентий. — И мне дело есть. Только не знаю, за что вперед взяться.
Касьян работал рубанком размеренно, неторопливо. Белая стружка вскипала над рубанком, как мыльная пена.
— Хорошая работа — дом строить.
— Веселая, — соглашается Иннокентий.
Поработали мужики недолго, но Иннокентий сказал «шабаш».
— Пошли ко мне. Работа никуда не убежит.
— Брат к обеду наказывал вернуться. Обидится, не приду если.
— Не хочу я тебя отпускать. Соскучился по своим. А мы так, паря: ко мне зайдем и к Семену.
Касьян для себя неожиданно, но словно думал уже об этом много, спросил:
— Так где тебе лучше живется, если о Чанинге скучаешь?
— Известно, скучаю. Кошка к одному месту привыкает, не то что человек. А там у меня ребятишки народились — выросли. Но опять же мне теперь свет электрический надо, кино надо, магазин надо. Я как-то еще там, дома, думал: почему это все для других есть, а для меня нету? И жалко мне Чанингу: во сне иногда ее вижу. Это молодым легко старые места оставлять… Жалко, а с другой стороны… У всякой вещи две стороны есть. Да не две, а больше. И каждая в свою сторону смотрит.
— Как это?
Иннокентий мохнатой рукавицей не спеша обмел с валенок стружку, повернулся к Касьяну.
— А хотя бы вот так. Вот сидишь в зимовье, мокрый, усталый, лампешка чадит, а над тобой самолеты реактивные летают. И все — издали. Хочется их поближе рассмотреть.
— Бывал же ты в городе, видел.
— Не о том я.
— Понятно, не о том, — соглашается Касьян.
— А потом судьба, она, видно, есть. И у человека, и у дома, и у всей деревни. Так и у Чанинги.
— Какая же у Чанинги судьба?
— Да нет у нее теперь никакой судьбы. Кончилась.
— Ладно тебе, — сказал Касьян, сердясь. — Судьба. Кончилась. Думаешь, ты уехал, так и наша заимка кончилась?
Кеха не обиделся.
— Да я ведь к тому, что народ и в наших краях теперь другой стал. Старикам проще было: жили в лесу, молились колесу. Сыты были — и ладно. Все и счастье. Ну как я своего старшего, Мишку, заставлю сейчас в Чанинге жить? Он и телевизоры знает, и про все другое такое. В армии — в большом городе служит. Как я его посажу с керосиновой лампой сидеть? Как без друзей-товарищей оставлю? Уйдет ведь он тогда от меня. Я боюсь, что и Беренчея теперь ему будет мало.
Последние слова Кеха сказал тихо, вроде спрашивал у него, у Касьяна, осторожно и боялся его ответа.
— Мало молодых охотников остается в тайге, — говорит Касьян, и Иннокентий понимает, что это и есть ответ.
— Ко мне зайдем. Встреча у нас все ж таки. Поговорить ведь охота. И к Семену успеем.
Касьян потянул Иннокентия за рукав:
— Мне в контору сперва надо. Насчет Гришки самому узнать. Ехать ведь мне завтра. Надо будет что-то его бабе говорить.
— Экий ты, недоверчивый, — удивился Кеха. — Сказывал же я тебе.
— Да я пушнину еще хочу сдать. Узнаю: примут ли седни.
— Это другое дело. Вместе пойдем.
Промхозовская контора стоит на пригорке, почти у самого леса. Сторонний человек, не скажи ему, так и не догадается, что это контора: маленький домишко в три окна. Да и ни к чему большой дом: главная контора промхоза в районе, а здесь приемный пункт пушнины. Правда, в этом домишке свой начальник есть — управляющий отделением.
Ни крыльца, ни сеней у конторы нет. Дверь прямо на улицу. Когда дверь открывается, в избушку врываются клубы морозного воздуха и тают около раскаленной железной печки.
В конторе было на удивление пусто. Лишь грелся у печки незнакомый, по обличью нездешний человек, да за низкой перегородкой сидела на полу пожилая тетка, собирала в связки беличьи шкурки.
