— Вы ничего не трогали? — спросил инспектор.
— Ничего, — ответил фотограф.
— Со снимками закончили?
— Этот был последний.
Пирин подошел к мертвому и повернул его голову лицом к себе. Вдруг мне показалось, что в глазах инспектора на миг блеснуло изумление — блеснуло и погасло. Он осмотрел комнату. Взгляд его надолго задержался на окне. Он подошел ближе, раздвинул опущенные шторы и взглянул на улицу. Потом отошел от окна, открыл платяной шкаф, потрогал висящую одежду и проговорил в сторону, вроде бы обращаясь ко мне:
— После.
Мне захотелось напомнить о себе, о том, что «доктор Уотсон» находится здесь, и у Пирина есть перед ним определенные обязанности.
— Что скажет мистер Холмс своему другу?
— А что заметили вы?
— Я? Разве это имеет какое-нибудь значение?
— Огромное. Иной раз посторонний человек, непрофессионал, видит гораздо больше, чем мы, специалисты…
— Тогда вам следовало бы всегда иметь при себе таких «непрофессионалов», как я.
— Довольно часто их функции выполняют близкие погибшего или люди, которые по разным причинам оказались на месте преступления.
— Но здесь, похоже, нет преступления?
— Да, очевидно, версия самоубийства, к сожалению, подтвердится.
— Почему «к сожалению» и почему «версия»?
— Для нас все версия, пока мы не доберемся до истины.
— Даже в таком абсолютно ясном случае?
— Самые ясные случаи порой оказываются и самыми запутанными…
— Это вы говорите, скорее всего, для меня? Имея в виду нашу будущую пьесу, да?
— Почему «нашу»? Пьеса будет ваша, а я буду одним из действующих лиц.
— Главным!
— Главное действующее лицо — это всегда жертва. Для нас.
— Но ведь оно не может говорить…
— Моя роль состоит в том, чтобы заставить его «заговорить»… А теперь надо отыскивать все эти мелкие пятнышки, пылинки, царапинки (они только на первый взгляд не имеют значения), постепенно подбираясь к кровати, шкафу, окнам, задернутым шторам, если они задернуты, — и так мы заставим жертву «заговорить» и узнаем, кто убийца.
— А если все-таки это самоубийство?
— Потерпите. Не забывайте, что некоторые религии не разрешают хоронить самоубийцу в «освященную» землю, которая будто бы принимает прах только покинувших этот грешный мир не по своей воло… Самоубийство противоестественно, это тоже преступление, и его тоже нужно доказать…
— Значит, в этом будет состоять моя пьеса — в бесчисленных доказательства?… Не так уж интересно, мне кажется…
— Не будем спешить! У нас такое правило: спешить нужно, если уже невозможно действовать медленно и логично.
— А сейчас как мы будем действовать?
Я нарочно сказал «мы», чтобы дать инспектору понять: раз мы вместе должны создать пьесу, значит, и расследование надо вести вместе.
В ответ на эту мою вольность инспектор крикнул (мне это показалось святотатством, ведь в комнате был мертвый):
— Санитаров сюда!
Вошел плотный мужчина в белом халате.
— Слушаю, товарищ инспектор!
— Вынесите старика.
— Но… но сейчас придет врач. Он ведь тоже должен дать заключение…
— Даст его в больнице. И поскорее, пожалуйста, тело мешает мне вести следствие. Извините, товарищ Божилов, здесь необходимо произвести ряд весьма неэстетичных манипуляций. Так что, пожалуйста, подождите меня в холле…
Я почувствовал себя обиженным.
— Это почему же? Я два года учился в медицинском. Тогда для того, чтобы поступить, нужен был предварительный стаж — очень разумное, на мой взгляд, требование. Кроме того, я шесть месяцев работал санитаром в Варненской городской больнице.
— Понимаю. Но закон есть закон.
Я все равно не понял, какое отношение наш диалог имеет к закону, но, пожав плечами, быстро вышел, оставив инспектора наедине с санитаром.
В холле нервно ходил их угла в угол мужчина, который встретил нас у двери. Когда я вошел, он резко остановился и вопросительно посмотрел на меня. Но я отвернулся и сел в старое удобное кресло. Через холл быстро прошел внутрь квартиры еще один санитар. Вскоре послышались шум, шарканье ног. «Выносят», — подумал я. На душе было тяжело, о пьесе уже почти не думалось. Молодой человек собрался задать мне какой-то вопрос, но я угрюмо уставился в потолок, чтобы избавить себя от необходимости разговаривать с ним.
