Сил прихватил с собой в ночь ременной аркан и железные вилы, сокрушаясь, что в доме нет самострела. Следы-то они вместе с отцом разглядывали еще днем. Конские были следы и ничьи более, но мало ли какое чудо под видом коня явится – добрым людям настроение попортить аль просто по недоумению! Это днем хорошо в нежить не верить – дескать, кто ее, нежить-то, в глаза видел. Так и с дикими конями здесь не то чтобы богато! Говорят, к северу да к востоку, уже в Верхней Угорий, что за рекой Шват, кони дикие водятся, но сюда не заходят – что им здесь делать-то? Им и степи хватает.
В сгустившихся сумерках конских следов видно не было. Лишь присмотревшись, можно было заметить примятые полосы пшеницы. От проселка делянку отгораживала изгородь из жердей – чтоб коровы не заходили, да и так, обозначить на местности частное владение. Но от лошади, а тем паче – проказливой нежити это, конечно, не защита.
Мысли о нежити в ночное время вызывали какие-то новые чувства: во-первых, усиливалось сожаление об отсутствующем самостреле, а во-вторых, хотелось ощутить рядом хоть что-то родное и прочное. Второе желание было вполне осуществимо: Сил присел на траву возле изгороди, прислонившись спиной к столбику и пристроив вилы так, чтобы при случае они были под рукой.
Стемнело окончательно: зеленый и синий сменились утилитарным черным; ни звезды, хоть и частые, ни тонкий, едва народившийся месяц не развеивали тьму. То есть, конечно, неся, скажем, чарку ко рту, не промахнешься, а вот отличить стоящий поодаль ивовый пень от пасущейся лошади или притаившегося вурдалака уже затруднительно. Сил поежился, чтобы успокоиться, приложился к фляжке и крепче сжал черенок вил.
Он, разумеется, и не догадывался, сколько глаз следит за ним. Полевки, покинув свои норы под изгородью, торопливо глодали травинки, опасливо поглядывая на незваного гостя; старый лис прошмыгнул по проселку прямо у Сила за спиной, бесшумно ступая по бровке между колеями. Остановился, покосился на полевок, затем на вилы, немного помедлил и пошел дальше, не забыв беззвучно оскалиться на что-то черное и лохматое, стремительно скачущее по верхней жерди изгороди. Видимая на фоне темного неба только по гаснущим на краткий миг звездам, пролетела по своим делам неясыть. Далеко, за тем местом, где деревенские поля углом подходили к лесной опушке, кто-то из добропорядочных селян носился по суходолу, упиваясь чувством свободы, которое дарует оборотню звериная ипостась.
Маленькая птичка выпорхнула из куста и уселась неподалеку от человека на метелку полыни. Покачалась из стороны в сторону и запела. Сил обернулся, поглядел на чирикающий комочек, и у него почему-то полегчало на душе. Древний страх перед тьмой и ее созданиями, до этого ледяными иголочками покалывавший его сердце, отступил, растаял. Осталась лишь тихая и теплая летняя ночь, полная покоя, запахов травы, цветов и остывающей земли. Сил поерзал, устраиваясь поудобнее, и стал смотреть на звезды. И даже не заметил, как его веки устало смежились.
Некто, затаившийся в высоком бурьяне шагах в пятидесяти от задремавшего селянина, досадливо тряхнул ушами и фыркнул. Крупная белая кобыла, мирно пощипывавшая травку, подняла голову, уставившись сперва на ушастого зверя, в котором ни за что не признала бы лошадь, затем на пшеничное поле. Тряхнула гривой и, сорвавшись с места, галопом понеслась по пшенице, тщетно силясь понять, для чего, собственно, она это делает.
– Я так понимаю, ты тоже с пустыми руками? – поинтересовался отец, грея ногу на утреннем солнышке.
– Дак с какими же мне руками быть, – взмолился Драп, – коли там по ночам нечисть гуляет?!
Он посмотрел на отца чуть заискивающе, но, убедившись, что тот в ругань сразу не кидается, продолжил:
– Сидел я, глаз не смыкал, хоть и страшно было, но терпел. А из темноты-то на меня то кто-то таращится, зенки зеленые пялит, то по кустам шуршит, а то как залает-завоет! У меня аж кровь в жилах застыла! Но нет, ничего, храмовым знаком от упырей и бесей отгородился, поскрежетали они зубами, да близко не подобрались. А как грянула полночь, вижу…
