Оруэлл провел среди шахтеров два с лишним месяца — с января по март 1936 года. Верный своему принципу погружения в изучаемую среду, он жил в шахтерских семьях, полностью согласуя свой быт с выработанными у них привычками, вместе с ними питался, развлекался, ухаживал за местными девушками. В то же время он посещал местные библиотеки, где тщательно изучал статистические отчеты, официальную документацию и прессу. Он становился завсегдатаем профсоюзных и политических собраний, прения на которых также существенно дополняли фактическую основу его будущих публикаций.
Несколько дней Эрик жил в доме профсоюзного активиста Фрэнка Мида в Манчестере, подружился с электриком Джо Кеннаном, который познакомил его с другими рабочими. Затем писатель отправился в маленький городок Уиган неподалеку от Манчестера, где поселился в самом заброшенном квартале. «Он хотел видеть вещи… в самом плохом обличье», — комментировал Д. Кеннан, сокрушавшийся, что заезжий писатель, которому он мог найти вполне приличное жилье, пожелал поселиться в самой бедной рабочей квартире>>{297}.
Дневник самого Оруэлла, начатый 31 января и завершенный 25 марта 1936 года>>{298}, полностью подтверждает сказанное. У автора, хорошо знавшего жизнь лондонских трущоб, способного сравнивать, создалось впечатление, что нищета Уигана поистине ужасна. Было непохоже, чтобы кто-то убирал и чистил здешние домишки. На чердаках можно было обнаружить объедки, покрытые полчищами тараканов. Через несколько дней он почувствовал, что не в силах там находиться, и буквально сбежал после того, как обнаружил под обеденным столом наполненный нечистотами ночной горшок. «Грязь этого места начинает действовать мне на нервы»>>{299}, — записал он в дневнике, но работу не прекратил, лишь переселился в несколько более чистое место.
Вместе с Джо Кеннаном он, несмотря на слабое здоровье, спустился в угольную шахту неподалеку от Уигана. Он писал Р. Ризу: «Это было для меня весьма разрушительное мероприятие, и страшно подумать, что изнурительного подползания к углю (примерно миля в данном случае, но целых три мили в некоторых шахтах) было достаточно, чтобы вывести мои ноги из строя на четыре дня. А ведь это только начало и конец рабочего дня шахтера. Собственно его работа происходит в интервале между этим началом и концом»>>{300}. Правда, писатель несколько преувеличил — конечно, он не полз; но действительно, карабкаться в тоннеле высотой в четыре фута (примерно 120 сантиметров) человеку его роста — задача не из легких. В дневник он записал иначе: «Было очень мало мест, где можно было встать в полный рост»>>{301}. В любом случае он получил достаточно яркое представление об условиях труда шахтеров. Но этого ему показалось мало. Оруэлл побывал еще в двух шахтах и к концу своей поездки отлично сознавал крайнюю тяжесть работы шахтеров и опасности, подстерегавшие их на каждом шагу.
О взрывах, обвалах, отравлениях угольщиков ядовитыми газами пресса писала постоянно. Но Оруэлл обратил внимание на еще одну страшную опасность: многократные катастрофы, происходившие в шахтах во время спуска под землю и подъема наружу. Устаревшие, плохо закрепленные, переполненные рабочими клети не выдерживали нагрузки. Шахтерская вдова рассказала ему, как погиб ее муж: клеть, в которой он находился, упала с почти полукилометровой высоты. «Они никогда не смогли бы собрать и куски тела, если бы он не надел новую клеенчатую робу»>>{302}.
Сохранились заметки и выписки, которые делал Оруэлл в местных библиотеках из публикаций, посвященных угольной промышленности. На основании этих источников за 1927–1934 годы он подсчитал, что ежегодно каждый восьмисотый шахтер погибал, а каждый шестой получал увечье>>{303}. В связи с этим он замечал, что на севере Англии идет настоящая война, но несет потери в ней только одна сторона.
Уже в самом начале путешествия по рабочим районам Оруэлл решил не ограничиваться серией репортажей, а написать хорошо документированный единый текст о жизни британских промышленных рабочих, прежде всего горняков. Позже, в статье «Почему я пишу», он подчеркивал, имея в виду прежде всего свою работу о шахтерах Северной Англии: «Каждая всерьез написанная мною с 1936 года строка прямо или косвенно была против тоталитаризма и за демократический социализм, как я его понимал». При этом, сознавая, что речь идет о работе публицистической, а не художественной, он стремился превратить политическую литературу в искусство: «Исходный рубеж для меня всегда — ощущение причастности, чувство несправедливости… До тех пор, пока я жив и здоров, я не перестану серьезно думать о стиле прозы, любить землю, получать радость от материальных вещей и от осколков того, что принято называть бесполезной информацией»
