Испанские впечатления и «Большой террор» в СССР привели к кардинальному изменению политических взглядов журналиста. Он вышел из компартии, в начале мировой войны нелегально перебрался в Великобританию, после недолгого тюремного заключения за незаконный въезд в страну был освобожден, пошел добровольцем в армию, а со временем получил британское подданство. Учитывая журналистский опыт Кёстлера, его вскоре перевели из саперной части в пропагандистское ведомство. Он участвовал в передачах Би-би-си на немецком языке, писал тексты листовок, обращенных к солдатам вермахта. В начале 1941 года, когда Сталина еще воспринимали в Великобритании как союзника Гитлера, он опубликовал первый на Западе антисталинский роман «Слепящая тьма».
Оруэлл не мог не откликнуться на творчество Кёстлера — в 1944 году посвятил ему специальный очерк, в котором основное внимание было уделено «Слепящей тьме»>>{650}. Роднило двух авторов стремление «запечатлеть современную историю, однако историю неофициальную, о которой молчат пособия и лгут газеты». Оруэлл был убежден, что англичанам с их трезвым умом, практичностью и деловитостью просто не под силу было бы создать произведение, подобное «Слепящей тьме»: «Чтобы понимать природу вещей, о которых я говорю, нужно умение вообразить себя жертвой, и мысль, что “Слепящую тьму” мог бы написать англичанин, подобна допущению, что автором “Хижины дяди Тома” явился бы рабовладелец».
Главной темой книги Кестнера Оруэлл считал перерождение революции, когда «начинают сказываться растлевающие последствия завоевания власти». По мнению Оруэлла, роман удался, потому что речь в нем идет о конкретных людях; «но главный интерес представляет психология этих людей». Отталкиваясь от фабулы «Слепящей тьмы», он ставил принципиальный вопрос: почему старые большевики, в том числе главный герой романа Рубашов, сознаются в преступлениях, которых не совершали? Признания в ходе московских процессов, полагал он, могли делаться по трем причинам: либо обвиняемые действительно были преступниками, либо их сломили пытки и (или) шантаж; либо поступать так их заставляла ставшая частью их натуры верность партии, стремление никоим образом не навредить «великому делу» коммунизма. Судя по всему, Кёстлер склонялся к третьему варианту: для Рубашова давно утратили смысл такие понятия, как справедливость и объективная истина, он даже в ожидании расстрела сохранял веру в коммунистическую утопию и даже гордился своим решением «признаться». Оруэлл шел значительно дальше автора «Слепящей тьмы»: «…этих людей испортила революция, которой они служили… Любые попытки преобразовать общество насильственным путем кончаются подвалами ГПУ, а Ленин порождает Сталина». Именно в этом смысл «слепящей тьмы».
Оруэлл намного глубже Кёстлера разглядел причины признаний старых большевиков на московских процессах, но и он в раскрытии сущности такого поведения и в целом «Большого террора» не дошел до логического завершения своих рассуждений — отбросил, не анализируя, вторую возможную причину признательных показаний: пытки, шантаж, использование членов семьи в качестве заложников, хотя было бы правильнее соединить этот фактор с предположением, что старых большевиков испортила революция — не только в смысле безоговорочной преданности коммунистической теории: они привыкли к власти, к привилегированной жизни, к благам кремлевских столовых и больниц, к заграничным командировкам, и угроза лишения всего этого была существеннее всех возвышенных соображений.
В 1946 году Оруэлл снова обратился к творчеству Кёстлера — к «Слепящей тьме» и очерку «Йог и комиссар», написанному в 1942-м, но опубликованному только через три года. Во втором произведении автор весьма субъективно выделял два типа людей: свободных духом и верных моральной чистоте созерцателей (йогов) и тех, кто не представляет своей жизни вне политики, идет на любые нравственные жертвы во имя торжества социальной справедливости (комиссаров). Сам Кёстлер позже признавался, что всю жизнь разрывался между желаниями стать учеником йога или превратиться в комиссара. Оруэлл же был убежден: «В действительности, если считать, что йог и комиссар — это две противоположные тенденции, то Кёстлер скорее ближе к комиссару. Он верит в действие, а в случае необходимости — в насилие, верит в правительство и, как результат, в перемены и компромиссы со стороны правительства… Меньше, чем кто-либо другой, Кёстлер верит в то, что мы всё уладим, созерцая в Калифорнии собственный пуп. И, в отличие от религиозных мыслителей, он также не считает, что “перемены, идущие от сердца”, должны предшествовать общим политическим позитивным преобразованиям»
