Отец ничего не сказал, но я чувствовал, что он не согласен. Почему их любовь такая разная? Почему существует такая пропасть между знанием и действием? Дело тут не в добре и зле. Ведь они оба добрые. Но не могут же оба быть правы!
Тогда кто из них прав? Хорошо бы мама! От отцовского «мира как он есть» я в испуге отшатывался. Сколько ни нагревай батареи, его не согреешь!
В пятницу, когда я вернулся из школы, мама встретила меня с заговорщическим видом.
— Мы идем на Юнион-сквер, — решительно заявила она. Глаза ее сияли.
Юнион-сквер! Какое хорошее название для площади, где произойдет это великое сражение! Туда стекаются, соединяясь, реки добра! Интересно, сколько нас соберется на площади? Сколько Галахеров там будет?
Пока мы ехали в подземке, мама преобразилась, помолодела, она словно вновь очутилась в России. С гордостью рассказывала она о других демонстрациях, о чудесной, вдохновенной молодежи, что боролась за правду и справедливость и бестрепетно встречала царских казаков.
— Люди, Мишенька, везде одинаковы, особенно рабочие люди. Когда делается или допускается что-то дурное, причина только одна: они не понимают. Но когда они поймут — о-о, когда они поймут!.. — Глаза ее светились уверенностью и любовью. Как непохоже это было на папину растерянность! Вспомнив о нем, я приуныл, хотя перед этим настроение у меня было приподнятое.
— Почему папа такой печальный? Почему он так трусит?
— Потому, что он любит тебя, — ответила мама. — И потому что боится жизни. Нет, нет, он не трус. В России он не боялся. А в Америке боится! Он болен, устал, телом он здесь, но душой все еще в России. — Глаза ее увлажнились. — Есть люди, для которых домом может быть только родная земля. — Лицо ее стало грустным, отрешенным. — Покидать родину ужасно, даже если натерпелся там несправедливостей. Когда расстанешься с родиной, что-то в тебе умирает. Оживаешь лишь тогда, когда слушаешь родные песни и вспоминаешь счастливое прошлое.
Значит, мама тоже тоскует по земле своей юности!
Но внезапно ее лицо просветлело.
— Нельзя жить одними воспоминаниями, это не жизнь. А здесь, в Америке, жизнь так и кипит.
После этих ее слов я тоже повеселел.
— Это еще не Юнион-сквер? — спросила она так, словно на Юнион-сквер должна была решиться ее судьба.
Прочитав название станции «Юнион-сквер», я разочарованно вздохнул. Обычная станция! А я-то ожидал неоновых огней, чего-нибудь отличающего это историческое место. Но хоть неоновых огней там и не оказалось, мы почувствовали, как наэлектризована толпа, валом валившая из поездов подземки. Люди собирались вокруг красных знамен и транспарантов с надписями на разных языках, в том числе и на русском — мама сразу же это углядела.
— Видишь, русские не позволят им убить Сакко и Ванцетти. Здесь, в Америке, они тоже борются за справедливость, как и у себя дома.
Она кинулась к красивому кудрявому юноше, державшему знамя, обняла его, что-то восклицая по-русски. Он ответил ей — тепло, приветливо.
И вдруг зазвучала песня. Ее запели мама и юноша со знаменем. Эту русскую песню я слышал дома — мама с папой называли ее «Дубинушкой» Наши колонны двинулись от Юнион-сквер. Мы плохо держали строй, но мы пели! Здесь, в Америке, я шел плечом к плечу с мамиными русскими. Вот если бы и папа был вместе с нами!
Юнион-сквер звенела лозунгами и песнями. Как хорошо нам пелось!
Среди нас были и итальянцы — они воспринимали происходящее особенно остро.
— Sacco, Vanzetti, dove vivre![3] — гневно выкрикивали они. Это звучало как призыв. Потом они запели. Нет ничего правдивей песни, идущей от сердца. Все, что можно было поведать о судьбе Сакко и Ванцетти, вылилось в этой песне, хотя я не понимал ни слова.
В лицах итальянцев была та же открытость, а в голосах та же одухотворенность, что у моей мамы. Значит, не только русские такие. А американцы? Посмотрим.
Внезапно зазвучал гимн — боевой гимн, родившийся в недрах толпы. Ни одна из песен не волновала так, как эта. Итальянцы, русские, янки — все слились в едином мощном порыве.
— Вот она, душа Америки! — радостно воскликнула мама. — Я нашла ее! Пой, пой, сыночек! — настойчиво повторяла она.
