Все это правда. Но правда и то, что чем дальше, тем больше становилось тех, кто уже не в состоянии был мириться с положенной ему от бога судьбой и кто готов был скорее отдать жизнь, чем признать, что именно такая участь уготована ему до конца его дней на земле.
Однако неравенство как было, так и осталось. Чиновники зверствовали с той же неукротимостью; прислужники государственного аппарата ничуть не смягчили своих волчьих аппетитов. А тюрьмы, и прежде не пустовавшие, теперь оказались набитыми до отказа.
Тесные камеры с крохотными окошками, через которые никогда не проникало солнце, поглотили лучших людей; тюремщики - от губернаторов до околоточных надзирателей, распоясывались все больше, упиваясь собственной безнаказанностью.
Присяжные говоруны с пеной у рта доказывали, что чем больше тюрем, тем меньше смутьянов, а следовательно, тем спокойнее и привольнее живется остальным, благонамеренным гражданам.
Однако прежние устои уже не казались столь монолитными и несокрушимыми. Дух свободы достигал даже тюремных камер. В острогах и казематах начались мятежи.
Так что - не только к любимой жене пробивался сквозь толщу всевозможных препятствий Гачаг Наби, когда, не зная отдыха, он разгребал тяжелые валуны в конце подземного хода, ведущего из пещеры в гёрусский каземат. Не только Хаджар надлежало ему спасти, не только друзей и соратников, томящихся в той же темнице. Не задумываясь об этом, Гачаг Наби подрывал и сами устои самодержавия, и каждый удар его кирки был ударом по всей чудовищной машине царизма. Не он один подтачивал основы опостылевшего правопорядка, но его труд оказался своевременным и нужным. С каждым сантиметром его продвижения приближался одновременно и тот день, когда распахнутся со скрипом все окованные ржавым железом двери крепостей и выйдут из подземелий те, кто никогда не был лишен свободы, если бы предстал перед судом праведным.
Нет, не судам, управляемым властью, нужно решать судьбы людей. Сам народ должен судить, и только он! Пусть самые старые, самые мудрые и опытные, уже поднявшиеся над житейскими пристрастиями и плотскими радостями, решают правоту и виновность каждого... А такие, как "око его императорского величества" должны занять свое место в мусорной яме истории - раз и навсегда. А если не получится такого - тогда пусть пойдет в ход веселый клинок Гачаги Наби и сотни его собратьев. Ибо неправедным должна быть уготована неправедная смерть.
Ало-оглы трудился, не переводя дыхания. Врубаясь в горную породу, он не оглядывался назад; он не видел, что за его спиной, проворно и трудолюбиво, словно муравьи, снуют его соратники, растаскивая вывороченные им валуны, утрамбовывая почву и укрепляя своды подземного хода. Хоть он и потребовал, чтобы отпустили его одного - не нашлось желающих спорить, так же, как и не нашлось ни одного, согласившегося с этим распоряжением Гачага. Все помогали ему.
Когда был пройден последний метр, отделявший подкоп от камеры, Хаджар забылась ненадолго неспокойным, тревожным сном. Веки ее подрагивали, она тихо вскрикивала... Кто ее осудит за это? Кто упрекнет в недостатке мужества героиню, владеющую собой при бодрствовании и снова становящейся слабой женщиной лишь тогда, когда сон смежает веки?
Неслышно поднялась плита, прикрывавшая пол в углу темницы. И когда Ханали-кызы пробудилась, то Наби уже стоял рядом с ней и держал ее за руки.
- Пришел? - выдохнула она.
- Пришел!
И они обнялись так, что казалось - косточки обоих не выдержат пылкости объятий.
- Пришел!!!
Звон цепей привел Ало-оглы в ярость. Он вынул кинжал и попытался разъять-звенья. Однако все тщетно-перед такими оковами любое лезвие бессильно...
Наби подошел к двери камеры и приник к ней ухом - не услышал ли кто возни, -не готовится ли тревога.
Но все было спокойно. Только богатырский храп стражника, которого свалила с ног замечательная чача Карапета, раздавался на всю тюрьму.
Тогда Гачаг Наби спустился в подземный ход и помог сойти в него Хаджар, еле передвигавшей ноги. И они двинулись навстречу свободе, навстречу друзьям, ожидавшим их.
