Нет. Пока не надо рассказывать дальше. Всё так удивительно и странно, что не стоит прежде времени рассказывать о ее планах. Дай аллах, чтобы свершилось, наконец, освобождение, а потом уже придет черед всего остального.
И перед воспаленным взором Хаджар вновь и вновь вставало любимое лицо:
- Кто я без тебя, мой Наби?
- Кто я без тебя, моя Хаджар?
- Ты смел и прекрасен, мой Наби!
- Ты смела и прекрасна, моя Хаджар!
- В бою и любви... В бою и любви...
Истомленный долгой тишиной, чуткий слух Хаджар ловил шорохи, доносящиеся извне. Уже несколько дней как ей стало казаться, что она слышит слабые звуки где-то в глубинах земли. Теперь эти звуки становились отчетливей, и она могла уже сказать с уверенностью: шум приближается. А с ним приближается и минута, когда порвутся, словно паутина, железные цепи, и она взлетит в бескрайнее небо свободной птицей...
Глухой стук кирки о пористый камень был для нее слаще райской музыки. Тем более, что она не сомневалась - кирка эта в руках ее любимого!
Хаджар чутко прислушивалась и к шагам надзирателя, бессменно дежурящего перед камерой. Мерно и непрестанно раздавались они по гулкому коридору, отдаваясь эхом в каменных крутых арках.
Раз... Два... Три... Пять... Десять... Пятнадцать... От угла до другого угла - потом всё сначала.
Но вот - шаги сбились и затихли...
Что там? Что произошло?
- О, Наби! Скорей! Выпусти меня отсюда!
- А не ты ли говорила мне, Хаджар, что не к лицу орлице попадать в неволю, а уж попав,- не вырваться самой, а?
- Говорила, Наби, говорила...
- Ну, а что теперь?
- Теперь я взываю к тебе! Приди, Наби! Цепи мои тяжелы, силы мои истощены... Спаси меня, Наби!
И опять образ любимого расплылся в ночи. Вместо него вдруг перед глазами появился генерал-губернатор в великолепном мундире, шитом золотом; его кресты и эполеты сверкали во мраке. Он смотрел на Хаджар и улыбался зловеще. А за ним вдруг возникла громадная фигура самого императора, еще более величественного и надменного. Он даже не смотрел в ее сторону, но Хаджар не могла не ощутить презрение царя к ней и ко всем маленьким людишкам, составляющим его великий народ.
Ах, не цепи страшны. Они из того же железа, что и ободья колес на долговязых арбах, везущих зерно в амбары с мирных полей. Что цепи? Отдать их в золотые руки мастера Томаса, и он превратит их в нужные и полезные вещи... Собрать бы цепи и кандалы из всех казематов - каждому быку и ослику хватило бы на подковы, чтобы они не скользили, не сбивали копыт в своих ежедневных добрых трудах... Не цепи страшны, нет. Люди страшны, которые готовы одеть оковы на каждого, кто ищет справедливости. Исчезни они - и солнце, взойдя на небеса, озарит лачуги бедняков теплыми лучами счастья и благоденствия. Станут прекрасными и спокойными плодородные долины Зангезура и крутые склоны, покрытые курчавой растительностью.
Если бы каждый пользовался плодами рук своих, если бы каждый оставался хозяином в собственном доме - какой прекрасной стала бы жизнь! Но - где эти дни? Откуда придут они на нашу землю, если мы не призовем их сами?
Влажные огромные глаза Хаджар подозрительно заблестели.
- Увидим мы эти чудесные дни. А не увидим - значит, их дождутся другие и вспомнят нас добрым словом.
Глава восемьдесят вторая
Страшным был мир в те дни. Нигде не было просвета для того, кто трудился, не разгибая спины. Были, конечно, и тогда люди, которые понимали, что впереди обязательно замаячат светлые дни! Но таких провидцев было не много. Большинству жизнь казалась бессрочной каторгой, к которой они приговорены еще до своего рождения и от которой невозможно избавиться никакими силами.
Но если бы каждый раб стоял покорно, согнув плечи и склонив перед угнетателями голову - то тому, что происходило - действительно не было бы конца. Потому что ни власть, ни закон не пощадили бы его и не нашли повода проявить милосердие.
Власть всегда была против трудового человека.
Нет покорности, которой она осталась бы довольна, нет той меры униженности, которая показалась бы ей достаточной.
Когда же раб противоречил господину, то тот приходил в звериную ярость. Если у него была плеть - он ею полосовал ослушника, если под рукой была палка - он ее пускал в ход. А могло и так случиться, что забивал насмерть, не чуя ни угрызений совести, ни вины. Даже наоборот, еще и кичился, похваляясь перед женой и домочадцами - вот я каков. А другим рабам это было наукой, чтобы знали, что их ждет, если они вдруг да осмелятся...
