Надо полагать, если бы кто из присутствующих не только узнал наверняка, но даже смог бы себе представить те муки и сомнения, которые одолевали губернатора, когда тот оставался наедине с собой, если бы хоть на миг...
Но нет. Такие крамольные мысли, естественно, не могли прийти никому в голову, и даже все разговоры о том, что, дескать, губернатор стал слаб и безволен, в эти минуты его присутствия здесь не шли на ум.
И не до того было. Нужно впитать до капли, до тонкости все подробности происходящего. Понять и запомнить, как именно обратился губернатор к Хаджар, что он сказал и каким тоном, как он отозвался о ее поведении здесь, о том, что ей грозит в случае непослушания и, главное, что он будет говорить о Гачаге Наби и своих планах его поимки.
В таком напряжении у всех присутствующих был свой резон. Ведь в камере у пленницы сейчас сидел не следователь, не начальник тюрьмы, не уездный прокурор и даже не уездный начальник!
Здесь изволил пребывать человек, обладающий в этих краях, отдаленных от Петербурга и даже от Тифлиса, громадной, почти неограниченной властью. Властелин самой беспокойной из всех закавказских губерний, он, если мыслить привычными здесь мерками, принятыми в истории Востока, был как бы владетельным ханом, чуть ли не самовластным монархом на этой огромной территории! Он вправе казнить и миловать, и судьба человеческая зависела от того, с какой ноги встал сегодня повелитель, и какая муха успела укусить его по дороге...
Самое поразительное, что, надев мундир и пропитавшись благоговением, источаемым раболепно склонившимися подданными, генерал-губернатор и впрямь почувствовал себя мудрым и сильным, словно в лучшие свои дни. Он повелительным жестом велел поставить табурет для пленницы напротив своего кресла и досадливо, словно докучавших мух, отогнал к стенам камеры своих приспешников.
В толпе взволнованных людей, тесно сбившихся в кольцо вдоль стен, наполнивших камеру натужным сопением, крутым запахом конского и ядовитого мужского пота, недвижно стоял Ало-оглы. Опустив голову, чтобы нечаянный взгляд соглядатая не упал на его лицо, он ни на миг не упускал из виду ни губернатора, исполненного величия, ни Татарыбека, хищно раздувавшего ноздри, ни прекрасную Хаджар, лицо которой светилось вдохновением, понять причину какового никто не мог. Естественно, Ало-оглы было все понятно.
Особенный гнев и ярость вызывали у Гачага Наби два палача, находившиеся сейчас на расстоянии вытянутой руки от него. Именно палача, потому что разве можно назвать по-другому людей, отправлявших на тот свет печальных узников? И если они это делали не посредине людной площади, под грохот барабанов, а в тиши подземелья; если смерть приходила не по приговору самого неправедного, но все же состоявшегося суда, а по наущению высших чинов, высказанному с глазу на глаз в безлюдьи высоких кабинетов - дела их не становились более праведными, совсем наоборот. Пожалуй, они даже были хуже палачей; это просто наемные убийцы, готовые расправиться с каждым, на кого укажет начальственный перст.
Конечно, этим двум псам не место на белом свете! ало-оглы был уверен в том, что его острый дагестанский кинжал легко справится с каждым, даже если он так тучен и громаден, как краснорожий Татарыбек или его великан подручный.
Сегодня наступит их последний час!
После того, как он вынес смертный приговор Татарыбеку и фельдшеру, Гачаг Наби принялся снова разглядывать камеру и коридор, чтобы точнее оценить обстановку. Он внимательно проследил за тем, как усаживается поудобнее генерал-губернатор в услужливо подставленное ему кресло, поглядел, как присела на край принесенного ей табурета Хаджар, оглядел пристально камеру и особенно ее дальний угол, накрытый циновкой, где, как он знал, скрывался вход в подкоп, который вела Хаджар навстречу лазу, пробиваемому сюда из Черной пещеры.
Осмотром своим Гачаг Наби остался вполне доволен, так как ничего подозрительного ему обнаружить не удалось. Значит, и губернаторские псы подавно ничего не увидят.
Молчание затянулось, пора было приступать к допросу или беседе. Как именно нужно назвать этот разговор, заранее никто бы не мог сказать, это выяснилось бы только потом, смотря как повернется его причудливое течение.
