Конечно, Клавдия Петровна щедро одарена богом. И красотой не обделена, и ум есть, и характер. Но война - не придворная интрига, к дыму и пороховой гари надо привыкать с младенческих лет, как это выпало, например, на горькую долю Хаджар. А княгиня росла в родовой усадьбе, среди нянюшек и гувернанток; ее не искусству боя учила жизнь, а хорошим манерам, языкам - живым, чтобы романы читать - по-английски и по-французски - и мертвым, дабы приобщиться к вечно не стареющей мудрости эллинов и латинян. Да что сейчас толку и с того, и с другого?..
Нет, дело это безнадежное. Единственный шанс у княгини - вернуть супругу веру в себя, утраченную, казалось бы, безнадежно. В этом нужно ставить на то немногое, что еще осталось ему по-настоящему дорого в жизни. А тут, несомненно, на первом месте любовь к красавице-жене. Только эта страсть удержала его превосходительство здесь, на этом берегу, иначе неминуемо попал бы либо на тот свет, либо в уютный дом, где кончают тихо дни свои тронутые умом состоятельные люди.
И верно: великая сила - женская красота! Впрочем, не будем отвлекаться...
Тяжелые дни, переживаемые княгиней, не уменьшили ее обаяния. Более того, страдания и раздумья придали ей особую, новую прелесть. Глаза ее, под которыми легли глубокие тени, горели, как две яркие звезды, стан стал еще стройнее, а беспокойство, испытываемое днем и ночью, сообщило ей особую живость и подвижность.
Сама княгиня прекрасно это понимала. И не раз, облачившись в роскошные, декольтированные на грани возможного вечерние наряды, только что доставленные ей из Парижа, она подолгу простаивала перед зеркалом, напевая что-то по-французски - тихонько, себе под нос, вертя в руках роскошную чайную розу, выросшую на самой любимой куртине губернаторского сада.
Длинные шелковые волосы Клавдии Петровны долго и любовно укладывала куафюрша, выписанная из Потсдама; тонкий аромат, который веял над нею, родился в центре Мадрида, на пропитанной жарким солнцем испанской земле. Ах, как прекрасна была княгиня!
Наряды менялись, само собой, каждый вечер. Но - что бы ни затевала в новый день губернаторша, никогда она не забывала накинуть на плечи, завязать кушаком или завить тюрбаном шелковый нухинский платок, знак и символ того, что должно было остановить в ее прихотливой судьбе столкновение с гордой дочерью ислама.
Нужно сказать, что обычно на красоту Клавдии Петровны, кроме нее самой, и полюбоваться было некому. Князь запирался в своих покоях и не выходил оттуда сутками.
В такие дни, когда крупные звезды, словно фонари, загорались в темно-синем небе Зангезура, красавица со вздохом бросала розу в окно и звала камеристку Аннет - раздеваться и готовиться ко сну.
Именно в такие вечера злоба и ненависть к неразумным кавказцам бушевали в душе княгини с особой силой. Иногда ей казалось, что пожар гнева испепеляет ее и она уже способна сама, собственной рукой изрубить мужа на части дамасским кл'инком, всегда висевшим у его изголовья в богато украшенных серебряными узорами ножнах. Да, именно так, изрубить на части, потом облачиться в генеральский мундир с золотыми эполетами и, приняв на себя радость и обузу повелевать краем, начать самой крестовый поход против негодных абреков. А что?
Отстучать депешу самому его величеству императору всея Руси! Напомнить о славных временах, когда не губернией - Россией правили умные и сильные женщины, принеся ей, если не золотой век, то мир и процветание! Так доверьтесь мне, ваше величество! Я не подведу! Рука моя не дрогнет!
Нет. Нельзя. Депешу доставит государю дежурный флигель-адъютант, положит перед ним, едко и угодливо улыбаясь; и на неминуемый вопрос - "а не сошла ли часом с ума наша южная Аврора?" ответит обязательно подленьким шепотком: "Именно так, ваше величество. Жара, дикость кругом - как же..."
Тогда - прощай все! Увезут Клавдию Петровну в золоченой карете, посадив слева и справа дюжих монахинь в крахмальных белых чепцах; увезут в дальний монастырь на Север - приходить в себя под мягким неярким солнцем, среди прибитых ветрами колючих сосен. Померкнет тогда золотой шелк тонких волос, пойдет морщинами гладкий лоб.
