После царства розового света они попали в голубой полумрак. Оркестр наигрывал английский вальс, и дамы, сидевшие за столиками почти в полной темноте, вполголоса мурлыкали знакомый мотив «Такая красавица всем до безумья нравится», а танцующие пары плавно кружились, словно сошли с раскрашенной открытки.
В заведение Люлли вела стеклянная двухстворчатая дверь с оранжевыми занавесочками, и посетитель сразу попадал не то в вестибюль, не то в прихожую, слева от которой помещался бар, справа — туалетные комнаты, сообщавшиеся с дансингом. В этом вестибюле шла оживленная торговля, здесь продавалось все, имевшее хождение у Люлли: сердца, сигареты, а так же многое другое, не столь определенное. Тут вечно толпились какие-то люди, таинственно переговаривавшиеся между собой, сюда забегали на минутку проветриться клиенты или девицы, — поболтать с подружкой, просто постоять в обществе юноши, который через минуту не узнает их за танцами, какие-то бледные и отчаянно жестикулирующие субъекты, умолкавшие при приближении парочки или метрдотеля. Тут же, в углу помещался гардероб, который держала весьма сентиментальная дама, а рядом с туалетными комнатами, откуда доносился громкий смех девиц, имелась кухня и на пороге то и дело появлялись гарсоны, держа на весу подносы с бифштексами и цыплятами между двумя ведерками замороженного шампанского.
— Угодно столик?
Сам господин Люлли, испанец из Южной Америки, брюхатый, но еще крепкий мужчина, с мощными бицепсами, распирающими смокинг, и с жиденьким венчиком волнистых черных волос вокруг сияющей плеши, пожал руку Лертилуа, как завсегдатаю.
— Спасибо… Мы здесь с друзьями…
Звуки вальса заполняли весь зал. Того самого вальса, который Орельен в 1919 году во время пребывания в Лондоне танцевал по всем night clubs[8] со своей тогдашней подругой, которая потом заключила с кем-то идиотское пари, что переплывет Темзу ночью, и утонула. «Whispering».[9] Он закрыл глаза. Но не Лондон возник перед его умственным взором, а Сена, обегающая остров Сен-Луи…
Дансинг Люлли представлял собой большой квадратный зал, вдоль его стен шел балкон, под балками которого в четыре ряда были расставлены столики, так что середина оставалась свободной для танцев. Сообщавшаяся с ним вторая, полукруглая, комната значительно увеличивала зал, там играл оркестр и стояли столики, словно в гроте. Наконец, на балконе, куда попадали по двум лестницам, с двух сторон зала, тоже были незаметные снизу столики, но их занимали редко. Вверху, под невидимым потолком, лежали тени, а все остальное, залитое светом, было выдержано в псевдомавританском стиле, в сине-красно-золотых тонах, не пощадивших даже облицовку балкона и большую лоджию, где помещался оркестр. Столики, стоявшие под балконом, слегка — всего на две ступеньки — поднимались над танцевальной площадкой. И повсюду — ленты серпантина, которыми перебрасывались гости во время предыдущего танца, что завершало сходство дансинга с огромным тортом, убранным разноцветным кремом. Между столиками скользили гарсоны, неся над головой груды угрожающе кренившихся тарелок; в зале негде было повернуться, пришлось даже придвинуть столики на колесиках к танцевальной площадке, под самые ноги танцующих. Свет — лунный, искусственный — так же подходил к этой музыке, как мавританский стиль к девицам с Монмартра.
— Вот ваши друзья, — прошептал доктор.
Он поглядел влево, минуя центр площадки, забитой танцорами. Орельен проследил за направлением его взгляда. Первой, кого он заметил, была Береника в своем платье «лотос», в котором она появилась тогда у Мэри. А рядом с ней — Мэри, Поль Дени, Бланшетта, Эдмон.
Доктор покачал головой. Ведь к больному Орельену приглашала госпожа де Персеваль. «Значит, Симона тоже знает Мэри», — подумалось ему. И, пробираясь к столику, он решил, что Лертилуа, обычно такой сдержанный, исключает Симону из числа тех, на кого распространяются правила конспирации.
