Он внимательно следил за новыми литературными именами, все ждал, не появится ли крупный художник слова, — именно художника слова он ждал.
По многочисленным записным тетрадям Сергея Николаевича разбросаны десятки замечаний более чем о пятидесяти современных писателях. Он был чувствителен к судьбе художников, которых незаслуженно замалчивала критика; гнев вызывало у него безудержное славословие дутых величин. В марте 1957 года он с грустью писал мне о тенденциозности критики: «Знаменательно, что Ал. Силыч Новиков-Прибой удостоился к 80-летию своему 18 строчек в «Лит. газете».
Однажды он спросил меня:
— Вы знакомы с поэтом Полторацким?
Я был озадачен, а он, видя это, пояснил:
— Не тот, что на Украине живет, а московский. Постойте, если не ошибаюсь, его Виктором Васильевичем зовут.
С Виктором Васильевичем Полторацким я работал в «Известиях» и, разумеется, был хорошо с ним знаком. Я знал, конечно, его талантливые очерки, овеянные поэтической задушевностью, теплом полей, в которые он по-ребячески трогательно влюблен. Но стихов Полторацкого я, к стыду своему, не читал, в чем тут же признался.
— Вот видите, — с грустью сказал Сергей Николаевич. — Мы, литераторы, часто не знаем творчества своих собратьев, а что ж тогда о читателе говорить? Мм-да-а!.. Вот какая штука… Вы почитай-те его стихотворение «Россия». Обязательно почитайте.
До этого мне не приходилось беседовать с Сергеем Николаевичем о современной поэзии. Разве только однажды он вспомнил про свой спор с Сельвинским о сущности поэзии. Взгляды их резко расходились. И вот вдруг Ценский заговорил о современном поэте, у которого не было поэтического имени. Естественно, после этого, желая понять поэтические симпатии Сергея Николаевича, я ознакомился со стихами Виктора Полторацкого, — недавно он издал тоненькую книжку своих стихов «Вишня цветет». Я несколько раз перечитал эти нежные, удивительно светлые и свежие, как цветение вишни, стихи, напоминающие тонкие акварельные рисунки, и понял, почему их так любил взыскательный художник Сергеев-Ценский.
Внешне между стихами Ценского и Полторацкого нет ничего общего. Но вот вчитаешься, вдумаешься — и сразу почувствуешь общность их глубокой внутренней жизни, тот живой огонь, который согревает душу и будит мысли. Как-то невольно я начал читать Полторацкого со стихотворения «Россия», хотя и не оно открывает книжку.
Россия — радуга и синь,
степная сизая полынь,
полей разлет,
и снег,
и лед,
и хоровод
берез,
взметнувшихся над Волгой.
Она — багряный листопад,
и снова синь, и снова сад,
а в нем пленительный и долгий
шального соловья раскат.
Россия —
ясная роса,
косого ливня полоса
и запах медуниц от луга,
глаза ребенка,
сердце друга,
вечерних росстаней печаль
и распахнувшаяся даль
от Селигера до Байкала.
Все, все она в себя впитала.
Россия — все, чем я живу,
к чему во сне и наяву
душа стремиться не устала.
Россия —
наш соленый пот,
наш труд и хлеб,
железо,
уголь,
и росчерк молнии,
и вьюга,
и мысли ленинской полет.
Ты — обновленная земля
и твердь Московского Кремля.
Ты — сталинградские окопы,
и Воркуты глухой мороз,
и пылкость юношеских грез,
и мужества суровый опыт.
Ты все, что передам я сыну
на грани жизни.
Но и там,
за этой гранью, не остыну,
не оборвется жизни нить, —
я в сыне снова буду жить
росой,
грозой, широкой синью,
волненьем сердца
и борьбой,
тобой,
тобой,
тобой —
Россия.
Вот это и считал Сергей Николаевич настоящей большой современной поэзией.
Как он негодовал в 1956 году, когда ревизионисты начали выползать изо всех щелей, где они прятались до поры до времени!
— Самое удивительное, что наши, так сказать, «отечественные» ревизионисты — как будто эхо иностранных, западных. Там аукнется — здесь откликнется, — говорил он. — Поразительное родство душ…
Возмутил Ценского поступок Пастернака. О нем Сергей Николаевич узнал, будучи уже в безнадежном состоянии, за месяц до своей кончины. 30 октября 1958 года по поводу присуждения Пастернаку Нобелевской премии он писал мне: «…Явление это очень возмутительное, и правительство должно на него реагировать». А через десять дней в следующем письме он снова возвращался к «пастернаковской истории»: «…Случай небывалый, чтобы писатель, уже старый, так откровенно пошел на явное политическое преступление из корыстных ли побуждений или из жажды мировой славы».
