Историки изучают свой предмет, деля его на отрезки, но понимать историю отдельными отрезками бессмысленно. В периоде насилия не увидеть смысла. Однако если все движение общества представить в виде неразрывного процесса, то его жестокий характер становится понятнее. В частности, понятно и то, что большевики по-своему решали задачи, поставленные перед страной эпохой Империи и ее реформаторами.
В образе действий большевизм также ничего принципиально нового не внес. Передовая Европа вначале «просвещалась» бесчисленными кострами святой инквизиции, прекрасная Франция «омолаживала» себя массовым террором против старой аристократии и «прихорашивалась» повальными расстрелами людей в рабочих блузах с нечистыми, мозолистыми руками. История показывает, что ее шестерни всегда требовали, чтобы их смазывали человеческой кровью. Нетрудно заметить, что, в общем-то, советский коммунизм осуждают не за кровь и насилие, а за ложь. За те прекрасные слова и обещания, которые прикрывали обычную жестокость. Коммунизму, как доктрине, в которой идеальному фактору отводилась особая роль, этого обмана не простили.
Советский коммунизм вознес государство на принципиальную высоту. Центральная гуманитарная проблема, которую обнажил государственный абсолютизм советского периода, — это вопрос, насколько далеко может расходиться интерес отдельной личности с законами функционирования общественных институтов, в первую очередь нации и государства, составной частью коих и поныне является даже самый суверенный индивидуй. Государство было подвергнуто остракизму, однако, после того, как отдельная суверенная личность либеральным ходом вещей остро почувствовала в своих же интересах необходимость существования государства, быстро стал угасать и обличительный азарт.
Так или иначе, в значительной степени помимо воли, но в настоящий период отечественная историография устанавливает органическую связь, идентичность советской истории со всей историей России в целом. Это выдвигает новые проблемы перед общественной наукой, которой уже невозможно использовать понятийный аппарат, оставленный советской коммунистической идеологией. Только с помощью идеи такой силы государству удалось мобилизовать общество на чрезвычайные жертвы в строительстве экономики и одержать победу в великой мировой войне 1914―1945 годов. Но советская коммунистическая доктрина— это феномен конкретной мобилизационной идеологии и сегодня исследовать советское общество в категориях «социализма-коммунизма» есть то же самое, что формулировать научный взгляд на Древнюю Русь в круге понятий средневековой схоластики и религиозной мистики. Современная философия истории пока еще не готова предложить исторической науке что-либо равноценное взамен устаревшей классической формационной теории с ее «коммунизмом» как высшей стадией развития человечества. Сейчас в первую очередь необходимо заставить советскую историю заговорить на языке русской истории.
Имеется непосредственная зависимость освещения периода советского коммунизма от определения цивилизационного масштаба этого явления. Если, в соответствии с марксистской доктриной, признать за советским коммунизмом право на статус отдельной общественной формации, то тогда действительно начинают активно вмешиваться идеальные, нравственные критерии и неизбежен сильный негативный акцент в оценке его исторического опыта. Но если в советском коммунизме видеть не цель, а средство — конкретную мобилизационную форму индустриального общества, обеспечившую выполнение задач ответственного этапа развития, то в этом случае, учитывая материальные результаты, никуда не деться от признания его заслуг в сохранении российского цивилизационного феномена. Как считали японские самураи, важно лишь окончание вещей.
Одним из источников критики коммунистического руководства является то, что оно в своем поведении позволяло выходить за рамки своей нормативной морали, далеко не соответствуя тому идеалу, который усиленно навязывали массам. Но это было неизбежно, коль скоро принятая и пропагандируемая ими форма мобилизационной идеологии являлась утопической идеологией равенства. Никому не приходит в голову упрекать древнего фараона за то, что фараон позволял себе слишком много по сравнению с простым египтянином, поскольку вопроса о равенстве (не только земном, но и загробном) в обществе древних принципиально не существовало.
