Моральное отрицание не освобождает исследователя от необходимости рационального понимания и объяснения. Рационализм более фундаментальное понятие, нежели слова, обозначающие колебания человечества в духовной сфере. Даже Библия не свободна от противоречий в определении нравственного. Арнольд Тойнби сказал, что было бы абсурдно считать, что человечество способно выработать кодекс, который воплощал бы в себе нравственные принципы и правила, пригодные на все времена[4]. Лев Толстой также, будучи еще молодым, мудро отмечал, что воззрения на то, что является благом для человечества, изменяются с каждым шагом. Все, что казалось благом, через энное количество лет представляется злом и наоборот. Худо, что Ленин и Сталин не имели тех понятий о благе человечества, которые имеют теперь газеты. Где гарантия, что назавтра не покажется наоборот?
Законы истории выражаются в ее результатах. Несомненно, отсюда два шага до принятия безнадежного трагизма бытия. Но подобная точка зрения все же не является безысходным фатализмом. В законы исторического развития в качестве составной части входит и идеальный элемент — человеческое сознание, который постепенно поддается упорной дрессировке. Без идеи объективные условия остаются только объективными условиями, а не историей. Несмотря на то, что наше будущее в неизмеримо большей степени зависит от груза исторического опыта, нежели от умозрительных, идеальных систем, тем не менее, именно «здесь роза, здесь танцуй, здесь Родос, здесь прыгай». Мораль, нравственные критерии имеют весьма ограниченное значение в методологии исторической науки. Они мало помогают в анализе прошлого, но их выводы из событий прошлого должны подсказывать направление возможной сознательной корректировки будущего развития.
Историзм и систематизм — вот принципы развития общества, в которых воплощается борьба материального с идеальным. Противоречие исторического опыта и системного конструктивизма (идеальных систем) является источником развития цивилизации (или же ее гибели — здесь, как утверждает диалектика, все дело в мере). Знаменитый психолог Макс Нордау говорил, что конфликт исторического опыта и идеальных систем — явление, присущее всем временам и всем народам. Как правило, молодые люди вступают в сознательную жизнь и остро ощущают противоречивость человеческого бытия, кажущуюся несправедливость отдельных сторон общественной жизни и полагают возможным исправить ее. Однако они слабо понимают, что это цельное здание стоит на колоссальном фундаменте конкретного исторического опыта, который уже ни отменить, ни изменить — нельзя. Отсюда — психологические коллизии, личные трагедии, трагедии целых народов, поднявшихся по зову лучших в драматический путь за счастьем и свободой. В частности, в историографии появился альтернативизм как некая разновидность системного конструктивизма.
Каждый период оставлял свое понимание Великой русской революции. «Перестройка» была кратковременна, но успела оставить после себя имена многочисленных следопытов, пытавшихся отыскивать затерянные в гуще исторических событий тропинки альтернатив состоявшемуся пути развития. В отношении этих поисков и разного рода моделирования «альтернатив» имеется интересное замечание венгерских коллег по постсоветскому изучению коммунистического феномена: «Чего только не анализировали безголовые чиновники "в интересах народа" или общества, но в большинстве случаев полученный результат не выходил за рамки консервации их господства»[5]. Впрочем, подобный вывод относится к отдаленному прошлому, заступившим на вахту активным «разоблачителям» советской истории уже были в принципе неинтересны ее альтернативы.
Не только материализм, как считал Ленин, но и вообще любое научное сознание прочно стоит на вопросе «Почему?». Единственно, чем историческая наука может помочь обществу в облегчении судорог его развития, — это не раскладыванием пасьянсов из мифических альтернатив, а настойчивым исследованием закономерностей, то есть постижением того, почему случилось так, а не иначе. Упомянутые венгерские историки, что примечательно, считающие себя сторонниками альтернативизма, вынуждены признать, что сталинская модель общественного устройства была не просто продуктом злой воли Сталина, а явилась прежде всего результатом целой цепочки сложных исторических обусловленностей.
