Где-то звонили телефоны, хлопали двери, по коридору пробегали врачи и медсёстры в одинаковых зелёных костюмах.
Лампы и люди отражались в окнах, за которыми висела непроглядная темень.
У двери отделения реанимации, вздрагивая от каждого стука двери и поднимая полные надежды заплаканные глаза к каждому выходившему, сидела сгорбленная мать Дмитрия Серёгина, а на противоположной лавке — следователь и два оперативника со строгим приказом допросить Серёгина по делу об убийстве Маркина немедленно, как только тот придёт в сознание, не считаясь с рекомендациями врачей.
На коленях у одного из оперативников лежала чёрная плоская папка, а в ней два бланка — протокол допроса подозреваемого и протокол допроса свидетеля.
Овальный светильник на изогнутой ножке едва покачивался над столом круглосуточного поста реанимационной сестры.
…Димка не остановился, услышав предупредительные выстрелы в воздух. Он не остановился и тогда, когда первые пули, выпущенные по колёсам, прошли мимо цели.
— Нас не догонят!.. — кричал он невидимым преследователям, отчаянно маневрируя на обледеневшей дороге, уже перекрытой от ближайшего поста ДПС, уводя их от Виталика всё дальше в ночь.
И даже в те секунды, когда автомобиль с пробитым на скорости колесом потерял управление, и его понесло силой инерции на рекламный щит, Димка до последнего мига пытался вырулить вперёд своего раненого верного железного коня.
Он ещё дышал, когда его извлекали из обломков машины, укладывали на носилки, и микроавтобус скорой помощи, гудя сиреной в темноте, в сопровождении двух милицейских машин мчал его обратно в Москву.
Потом на гремучей металлической каталке его везли в операционную, и хирурги в резиновых перчатках резали его тело, и на той же каталке везли в палату, и Димка, одетый бинтами и облепленный датчиками приборов, под искусственным светом ламп, в бреду под капельницей вновь беззвучно повторял: «Нас не догонят…»
В бреду он, влюблённый в скорость, вновь и вновь давил на педаль и рвался вперёд по трассе навстречу обжигающему ветру, спасая лучшего друга от беды.
Но колёса оторвались от земли, чтобы больше её не коснуться, и Смерть простёрла над ним свои крылья, оставляя по ту сторону черты и больничную палату, и оперативников в коридоре с незаполненными бланками протоколов, и Москву со всеми её прокуратурами, судами и следственными изоляторами, и мягкий снег за окном, и Дмитровское шоссе.
И они его так и не догнали.
* * *
Любу Нецветову отпустили днём семнадцатого числа, ближе к вечеру, сохранив за ней статус свидетеля по уголовному делу.
Она шла к метро, спотыкаясь от усталости, и подошвы её сапог разъезжались на скользких каменных ступенях подземного перехода.
Разом изменившаяся, померкшая Москва распахнула перед ней двери метрополитена, в третий раз принимая её горе в переплетения своих подземных коридоров.
По характеру вопросов, которые задавали ей в течение этих двух суток, она поняла одно — Виталику удалось уйти.
Она действительно не знала, куда он мог скрыться, но тянула время для него на всякий случай.
Когда измотанная и обессиленная Люба вернулась домой, среди множества пропущенных вызовов на её мобильном не было звонков от Виталика. Не было звонков с незнакомых номеров — собственный телефон мужа, успевший разрядиться, лежал на столике в прихожей.
Люба была настолько утомлена, что даже не посмотрела новости. Она рухнула на кровать, сон сморил её, и лишь через несколько часов она проверила электронную почту. Впрочем, как выяснилось, проверь она почту сразу — это ни на что бы не повлияло, потому что в ящике было совершенно свежее, отправленное двадцать минут назад письмо от Виталика:
«Живой. В Киеве. Позже напишу подробнее».
Люба вздохнула с облегчением.
В этот момент зазвонил мобильный телефон, и она узнала о гибели друга.
* * *
Уже почти совсем рассвело, когда Виталик вышел к станции. Через три часа уходил ближайший дизель-поезд на Конотоп.
У Виталика не было карты. Он довольно слабо представлял себе, где находится он сам и где находится Конотоп. Он знал одно — что ему нужно как можно скорее уйти вглубь украинской территории, чтобы затеряться в толпе, уйти подальше от границы, где любой чужой человек бросается в глаза и вызывает естественные подозрения — а не пришёл ли он нелегально с российской стороны.
