Милицейская сирена выла страшно, по-волчьи, заставляя просыпаться и вздрагивать в своих постелях тех, кого не разбудил одинокий выстрел в февральской ночи.
Во дворе двенадцатиэтажного дома лежал на снегу остывающий труп, и снег таял под горячей кровью из пробитой артерии.
Виталик знал, что ему не успеть в метро до поднятия тревоги.
От дома Маркина до метро «Коломенская» было три автобусных остановки, или двадцать минут ходу средним шагом, или минут двенадцать бегом. Стеклянные двери метро закрывались в час ночи, и он мог бы ещё успеть до закрытия, чтобы раствориться в других районах огромного мегаполиса.
Но там его уже будут ждать. Слишком далеко, слишком долго. Виталика вела первобытная, звериная интуиция, вела прочь от линий метро и транспортных узлов.
Она, выплеснувшаяся наружу внутренняя сущность, впитавшая зов предков, заставляла его уходить от погони в противоположном направлении, к реке, казалось, загоняя в ловушку, отрезая от возможных путей вырваться из неё.
Он бежал несколько сотен метров посреди проезжей части — с целью сбить с толку несуществующую собаку, смешаться со множеством запахов проезжающих автомобилей — и только потом вновь свернул во дворы.
Сирена зловеще завывала всё ближе. Оперативникам, сидевшим в машине, которую Виталик ещё не видел, не терпелось раскрыть по горячим следам особо тяжкое преступление, и они прочёсывали район в поисках подозрительных личностей.
Звёзды бесстрастно мерцали во тьме, и их далёкий свет падал на тёмную матовую стальную ограду Коломенского парка.
Виталику вдруг — ни с того ни с сего — пришёл на ум их разговор с Димкой о звёздах, во время ночлега по дороге в Нижний Новгород, в седьмом году.
«Альфа Центавра. Её нынешний свет мы увидим осенью одиннадцатого года…»
«Осенью. А сейчас февраль…», — уточнил сам себе Виталик.
Фонари предательски качались над дорогой. Виталика влекло правее, подальше от их света, к гаражам и тёмным холодным деревьям.
Он сознательно не бросал оружие. За годы тюремного заключения успев изучить не только собственно Уголовный или Уголовно-процессуальный кодекс, но и так называемую правоприменительную практику, обобщавшую опыт использования статей УК и УПК в реальной жизни, Виталик очень хорошо понимал, что все его связи, друзья и враги прекрасно прослеживаются, что, будь он задержан этой ночью в Нагатинском Затоне, отвертеться от убийства Маркина ему не удастся, какие бы аргументы он или его адвокат, пусть даже платный, по соглашению, ни приводил на следствии и суде. В таких условиях наличие пистолета добавляло ему в худшем случае сравнительно «лёгкую» двести двадцать вторую — ему, потенциальному «пожизненнику»…
Убийство лидера оппозиционной организации могли квалифицировать по сто пятой статье — с точки зрения Виталика, отягчающих обстоятельств не было, и ему должны были предъявлять первую часть, до пятнадцати лет, но, зная подлость правоохранительных органов, тем более при заинтересованности ФСБ, в которой не было повода сомневаться, он допускал с высокой вероятностью, что обстоятельства найдут, и предъявят вторую часть сто пятой, или — хрен редьки не слаще — двести семьдесят седьмую. То есть — куда ни кинь — пожизненную статью.
Поэтому Виталик решил отстреливаться от преследователей, если не останется другого выхода.
На этот самый случай у него осталось семь патронов.
Сугробы… Снег играл против него, как и в Балашихе — в снегу утопали глубокие следы зимних ботинок с высокой шнуровкой.
Виталик старался держаться утоптанных тропинок, протискивался между гаражей-ракушек, всё сильнее и сильнее прижимаясь к парку и к реке.
Уходить в парк не имело смысла — его и в обычное время усиленно патрулировали по ночам, пугая влюблённых и зазевавшиеся пьяные компании. Что уж тут говорить о том, когда ищут особо опасного преступника.
Но пути назад не было. Скатившись по припорошенной снегом обледенелой тропинке, Виталик оказался на кромке спящей подо льдом реки.
Величественный ансамбль древнего села Коломенского возвышался над ней, белея в чёрной зимней ночи. Противоположный берег, еле слышно гудя оборудованием Мосводостока, темнел за рекой.
