Когда же Трубников с прозаической трезвостью доказал изобретателю полную абсурдность его идей, прожектёр тяжело вздохнул и решил заняться чем-нибудь попроще. Однажды он изложил проект воздушного шара типа монгольфьеровского, сшитого из оленьих шкур. Тоже, конечно, на предмет побега из будущих мест заключения. А как-то, понизив голос до шепота и наклонившись к самому уху Алексея Дмитриевича, Костя сказал:
— А я и в новые показания для энкавэдэшников сюрпризик заложил!
Трубников взглянул на своего юного приятеля неодобрительно.
— Что это за мальчишество, Костя? Ты глупо дразнишь своих судей и только даешь им повод увеличивать тебе срок!
Костя обиженно насупился. Никакое это не мальчишество! Он даже не собирается сообщать суду, что скрыто в его новой филькиной грамоте. Заявление об этом он сделает потом, когда ему очень уж надоест там, в далеком лагере. Это вызовет новое доследование, для которого его опять привезут в родной город. По крайней мере, в одну из его тюрем, и он будет знать, что где-то рядом находятся знакомые улицы, стоит дом, в котором он родился и жил с родителями и сестренкой. Его бывшая школа с множеством знакомых ребят…
Алексей Дмитриевич должен был выждать, пока отступит сжавший горло комок, делая вид, что обдумывает новые Костины планы.
— Следователи к твоим писаниям относятся, конечно, настороженно, и уже сейчас смогут расшифровать эту твою… анаграмму…
Нет, Костя этого не боялся. Куда им! Второй его следователь крутил им написанное на все лады. И из первых букв строчек пытался слова составлять, и из последних. Даже кверху ногами бумагу держал. Но так и не допер. А буквы-то надо брать с начала каждой нечетной строки и с конца третьего слова каждой четной, и тогда получится фраза, которая написана на длинном полотнище, украшающем фасад Костиной школы. Мальчик оглянулся на занятых разговорами соседей и прошептал, почти касаясь губами ушной раковины Трубникова: «Спасибо товарищу Сталину за счастливое детство».
Затея мальчишки была серьезнее, чем можно было предполагать. Главной побудительной причиной всего этого опасного фокусничества оставалась его склонность к эффектам. Алексей Дмитриевич пытался внушить подростку, что платить за подобные эффекты новым сроком заключения просто безрассудно. Но Костя плохо понимал разницу в больших отрезках времени. Тюремные сроки в пять, десять или двадцать пять лет казались ему одинаково бесконечными, а следовательно, и безразличными.
Трубников ловил себя на том, что и сам относится к длительности срока, который ему неизбежно будет вынесен, с каменным равнодушием. Он старался объяснить себе это равнодушие концом своей жизни в науке. Для юнца же число загубленных лет должно быть сведено к возможному минимуму.
О самом себе Трубников думал все меньше. Судьба казалась окончательно решенной. И хотя часто вспыхивало острое желание снова побывать у своих приборов и установок, вдохнуть воздух лаборатории, пережить страстное чувство ожидания результата поставленного опыта, Алексей Дмитриевич почти научился его подавлять. А вот тревогу за судьбу своих близких он подавить даже и не пытался. Угнетало мучительное чувство ответственности за их судьбу и опасение, что он сам погубил жену и лишил матери малолетнюю дочь. Трубников пытался привести в порядок свои теперь значительно уточнившиеся представления о возможных последствиях для них того помрачения разума, которое овладело им в ту проклятую ночь.
Он знал теперь, что непризнавшихся, устоявших перед запугиванием и пытками судят только заочно. И ссылают в лагеря не по пятьдесят восьмой статье, а по одному из литеров. И к семьям таких упрямцев не применяют закона от 1 августа. Его невольное предательство по отношению к жене, совершенное им именно из желания ее спасти, теперь уже не подлежало сомнению.
Арестовать Ирину Трубникову могут, конечно, и безо всякой связи с его признанием. НКВД в таких случаях заводит самостоятельное дело. Но тогда это было бы только вероятностью. Теперь же ее арест сделался почти неизбежным.
Но чем меньше Трубников верил в вероятность спасения Ирины, тем больше цеплялся за возможность, что каким-то чудом она останется на свободе. Получалось, что его надежда питается не столько верой в благополучное развитие событий, сколько страхом перед их неблагоприятным исходом. А Трубников чувствовал и понимал — известие об аресте жены уничтожит его, морально убьет. И все же он стремился узнать правду, пусть самую страшную, хотя это было почти невозможно. Изоляция арестованных от внешнего мира соблюдалась строжайшим образом.
