Эта мысль нередко возникала у него и раньше, вызывая чувство бессилия и отчаяния. Но теперь он пытался утвердить ее в себе и развить. Трубников уподоблялся человеку, пытавшемуся убедить себя, что в потерянном им кошельке не было ничего особенно ценного. Если же память бестактно подсказывала ему, что ценности были, и притом настоящие, он пытался отогнать эту память или опровергнуть ее, что давалось ему с трудом.
«Ты необъективен и несправедлив, — уличала его правдолюбивая память. — Вспомни замечательные изобретения, которые ты делал еще мальчишкой-студентом, свои объяснения сложных явлений, остававшихся непонятными даже для корифеев Гохшуле, выдвинутые тобой удачные теории и поставленные тобой эксперименты!» Но Трубников не хотел верить собственной памяти и высоким самооценкам. Приводил обратные примеры. Сравнивал себя с другими учеными, великими физиками.
Иногда доказать свою научную неполноценность ему как будто удавалось. Тогда становилось легче. Но снова в памяти всплывали неопровержимые факты крупных научных удач, чужие непредвзятые мнения о себе, и острая боль утраты жизни в науке вспыхивала снова.
Еще слабее действовала анестезия при мысли о жене и дочери, потерянных, видимо, навсегда. Так же как после смерти матери он терзался сознанием, что при ее жизни был равнодушным и неблагодарным сыном, Алексей Дмитриевич мучился теперь сожалением, что почти такое же отношение он проявлял и к милой, любящей жене. Мягкая и терпеливая Ира никогда не роптала видя его в иные недели только по ночам, утомленным и равнодушным ко всему, кроме каких-то теоретических или опытных задач. Она никогда не настаивала ни на одном из своих маленьких прав, естественных для молодой и привлекательной женщины. Прежде он принимал это почти не задумываясь, как должное. И только теперь понял всю глубину терпения и самоотречения своей жены. И если в отношении творческой работы помогала мысль, что тоска по ней может быть зачеркнута простым уходом из жизни, то горечи крушения семьи эта мысль заглушить не могла. В первом случае действовала возможность приведения к нулю субъективного восприятия. Человек для Общества, для Науки, для Истории — всегда единица из множества, исчезающе малая величина в подавляющем большинстве случаев. Но для своих близких он — часть их самих. И его потеря для них невосполнима. Мысль о возможности ухода не могла принести утешения, так как его смерть не облегчила бы участи дорогих для него людей, оставшихся в холодном, неприютном мире.
Но если в общей камере мысли всегда были только мрачными, то здесь, в силу того же психологического парадокса, вызванного притуплением душевных страданий, Алексей Дмитриевич нередко вспоминал и светлые страницы своего прошлого.
* * *
Вот день, когда он впервые увидел Ирину. Этот день вспоминался теперь так ярко, как никогда прежде на воле. Библиотечный зал института, в который профессор Трубников заходил не так уж часто. На месте референта-библиотекаря, в обязанности которого входили переводы, подборка литературы по темам и даже аннотации из иностранных источников, сидела новая сотрудница. Несмотря на привычное невнимание к женщинам, Алексей Дмитриевич заметил, что она молода, внешне очень приятна и одета с каким-то особым изяществом и в то же время скромностью. Может быть, именно это и привлекло его внимание, так как в те годы редко одевались со вкусом. Перед ней стоял старший научный сотрудник одной из лабораторий, пожилой ворчливый человек, и что-то сердито ей выговаривал. Новый референт слушала его внимательно и смущенно.
— Сменили кукушку на ястреба, — сказал этот сотрудник Трубникову, садясь рядом с ним. — Полюбуйтесь переводом из «Архив фюр электротехник». Например, это: «Черезземельное сопротивление». Хороша переводчица!
Алексей Дмитриевич улыбнулся и искоса взглянул на библиотекаршу. Она стояла, обернувшись к застекленной книжной полке, и украдкой вытирала слезы. Его веселость сменилась сочувствием.
Через несколько минут он подошел к ее столику и протянул руку:
— Трубников.
Она встала и ответила на рукопожатие:
