— Оставим этот разговор… до завтра…
— Что случилось, товарищ… — мембрана сухо щелкнула и умолкла.
Человек в мундире НКВД под штатским пальто выдернул из гнезда штепсель телефонного шнура и положил трубку на рычаг.
— Прочтите! — он протянул Белокриницкому небольшой бланк. «Ордер на арест»…
Рафаил Львович с тупой старательностью вчитывался в серые печатные строчки на листке серой бумаги. Среди них выделялись вписанные фиолетовыми чернилами его фамилия, имя и отчество. Внизу после более жирно отпечатанного «прокурор» стояла невыразительная закорючка. Читать, однако, было трудно. Какие-то статьи и кодекс, обозначенные непонятными буквами и цифрами, прыгали перед глазами, куда-то плыли, менялись местами и спутывались в неразборчивую вязь. А он все силился составить из них осмысленную фразу. Ночной гость протянул Белокриницкому еще один бланк — ордер на обыск. На этой бумажке так же прыгали слова, цифры и буквы, и так же приплясывал жирный прокурор с его закорючкой.
— Вы арестованы, — услышал Рафаил Львович голос энкавэдэшника. Голос, однако, звучал глухо, как будто доносился через толстый слой войлока или ваты. — Есть у вас оружие?
Вата мешала не только слышать. Набитая под черепную коробку, она мешала понимать даже самые простые вопросы, как если бы они задавались на незнакомом языке.
— Я спрашиваю: оружие у вас есть? — энкавэдэшник уже почти кричал.
— Какое оружие? О чем вы спрашиваете? — Лена в капоте, с подобранными под гребенку волосами показалась в дверях спальни с документами мужа в руках. — Вот возьмите… — она смотрела на грубияна с презрительным недоумением, как на человека, спросившего в аптеке балалайку.
— Мы произведем в квартире обыск… — бросил тот, беря документы, — а вы, — обратился он уже к Белокриницкому, — одевайтесь, поедете с нами!
Рафаил Львович почувствовал, что ватными стали уже и ноги, и бессильно опустился на стул.
— Успокойся, Рафаил, — Лена подошла к мужу вплотную и одной рукой прижала к себе его голову, другой, как маленького, гладила по волосам. — Ты ведь ни в чем не виноват, правда? Значит, нам нечего и беспокоиться…
Это была простейшая и такая естественная мысль. Но самому арестованному она почему-то в голову не пришла. Понадобилась не одна секунда, чтобы эта мысль пробилась сквозь вату, опутавшую мозг. В самом деле, арест должен быть страшен только для тех, кто знает за собой какую-то провинность. Но инженер Белокриницкий не совершил ничего, что могло бы дать повод для обоснованного ареста. Значит, Лена права, и все происходящее сейчас — плод какой-то ошибки, явного недоразумения…
— Конечно, это недоразумение, Рафа, — слышал он успокоительный, обнадеживающий голос жены. — Все очень скоро разъяснится, и тебя отпустят. Энкавэдэ никогда не ошибается, ты же знаешь…
Как всегда, от Лены исходили спокойствие и сдержанность. Они были в тепле и запахе ее сильного тела, звуках низкого голоса, твердом взгляде серых глаз. И только руки, небольшие, но сильные, казались необычно холодными.
Да, да… Ему часто приходилось слышать об удивительной безошибочности действий аппарата НКВД. Многие говорили об этом с неподдельным восторгом, и не только на митингах.
Бессилие и тупость набитого ватой мешка проходили. Постепенно возвращалась способность владеть собой и логически мыслить. Лена всегда умела вселить в мужа бодрость и надежду, даже в трудные минуты, когда он совсем терялся и был близок к отчаянию. Рафаил Львович восхищался способностью жены сохранять ясность мысли в самых трудных обстоятельствах и немножко завидовал ей той доброй завистью, когда радуешься достоинствам другого человека, но жалеешь, что этих достоинств нет у тебя самого. Белокриницкий не только любил свою жену, он ею еще и гордился.
А в ее отношении к нему было много материнского, хотя по возрасту они были однолетками. И не только потому, что женщина всегда старше мужчины одинакового с ней возраста. У Белокриницких не было детей, и неизрасходованный запас материнских чувств достался Рафаилу. Этому способствовало еще и то, что по своим волевым качествам Лена была намного сильнее мужа.
