Криогенная лаборатория в новом институте должна была стать одной из крупнейших в Европе. Ее организатором и руководителем был назначен Алексей Дмитриевич.
Через несколько лет лаборатория уже не умещалась в зданиях института и переселилась в пригород, где был построен целый криогенный городок. Работы сотрудников лаборатории нередко публиковались и за границей, особенно в «Цайшрифт», к которому Трубников навсегда сохранил особую симпатию. Поддерживал он связи и со второй своей альма-матер — Высшей Технической Школой. С Гюнтером, ставшим теперь уже профессором, Алексей Дмитриевич переписывался постоянно.
Нацистский переворот в Германии поставил членов социал-демократической партии вне закона. Гюнтеру, как и многим другим немецким ученым, пришлось бежать за границу. Рудольф оказался в Австрии. Но в этой маленькой небогатой стране не было ни достаточно оснащенной специальной лаборатории, в которой он мог бы продолжать свою работу, ни гарантии, что сюда не дотянется бронированный кулак Третьего Рейха. А Алекс Трубников в письмах из России соблазнял приятными перспективами развития науки в этой, недавно отсталой, стране. Особенно в том институте, которым руководит его старый товарищ и друг, ставший в этом году академиком.
Ефремов добился от советского правительства приглашения в Союз не только Гюнтера, но и ряда ученых старшего поколения. Эти ученые, лишившись родины, потеряли и возможность заниматься экспериментальными исследованиями в привычном масштабе.
Несмотря на множество нерешенных проблем, в Советском Союзе выделялись значительные средства на ведение исследований в фундаментальных разделах физики, хотя тогда никто еще и подумать не мог, какое значение для человечества приобретут эти исследования уже в ближайшие полтора десятка лет. Ученых-физиков, соглашавшихся на принятие советского гражданства, принимали охотно и предоставляли им сносные условия быта и работы.
Здешний политический климат новые граждане осваивали с трудом. Многого не понимали. И все же вряд ли кто-нибудь из них поверил бы тогда предсказателю, сумевшему увидеть их недалекое мрачное будущее. Для доктора Гюнтера, приехавшего в числе первых ученых-антифашистов, неуютность обстановки скрашивалась еще и старой дружбой со своим сотрудником и нынешним шефом.
К этому времени Алексей Дмитриевич остался совсем один. Старушка Трубникова неизлечимо заболела и, промучившись полгода, умерла. Сын, никогда прежде не бывший с матерью не только ласковым, но даже просто внимательным, во время ее болезни проявил исключительную заботу. Он приглашал к ней выдающихся врачей-ученых, добился помещения в лучшую клинику города, часто навещал больную в ее отдельной палате. О неизбежной кончине матери он думал теперь с ужасом и скорбью. С ним произошло то же, что происходит с очень многими по природе честными людьми. Привычное с детства эгоистическое равнодушие к женщине, давшей им жизнь, осознается слишком поздно. Долг перед ней становится очевидностью только вместе с сознанием всей огромности и неоплатности этого долга.
Мать при встречах всегда просила его не тратить времени и средств на безнадежные попытки ее спасти. Свое положение больная хорошо понимала и о близкой кончине думала только как об избавлении от мук. Ее больше волновала судьба сына, который остается один-одинешенек. Кто встретит его теперь в пустой квартире, приготовит обед, постелет постель? Еще больше угнетало сознание, что их род угаснет, если сын так и останется одиноким. Трубникова принадлежала к тому типу женщин — продолжательниц рода, жизнь которых полностью растворяется в жизни семьи и потомства.
За несколько часов до смерти, когда у больных нередко утихают их страдания, а сознание становится ясным, мать попросила вызвать к ней сына. Алексей Дмитриевич приехал сразу, бросив все дела. Держа его крупную, твердую руку в своих, ставших почти прозрачными бессильных руках, умирающая долго смотрела в лицо немолодого сурового мужчины, который для нее оставался все тем же упрямым, несговорчивым мальчиком. Но кроме обычной покорности судьбе в этом взгляде было еще и выражение робкой мольбы.
