Прохожие с некоторым удивлением смотрели на молодого человека, одетого чуть по-иностранному, но без обязательных признаков интуриста — «Кодака» через плечо и клетчатых штанов-гольф. И бродящего по городу не с табуном таких же иностранцев и что-то лопочущим гидом, а в одиночку. А главное, если этот человек и останавливал свое внимание на чем-нибудь в отдельности, то это был не собор или дворец, а что-нибудь вроде обыкновенной средней школы с трехзначным номером на вывеске. Не всякий горожанин знал, что это старинное мрачноватое здание, во дворе которого бегают и орут на переменках ребятишки, одна из бывших мужских гимназий. И уж никто из них, конечно, и понятия не имел, что именно в ней учился Алеша Трубников. А вон за теми окнами помещался физический кабинет, где высокий угловатый мальчик в гимназической форме помогал готовить к предстоящим занятиям классные опыты милому чудаку-физику. Где он теперь, этот первый его настоящий учитель? Жив ли он? И куда занес его страх перед извергами-большевиками, не щадящими никого, кто не таскает кули с поклажей, не мостит улицы и знает чуть больше того, чему могли научить в приходской школе? Было известно только, что и он бежал в семнадцатом за границу вместе с буржуями.
Трубниковым предоставили комнату в коммунальной квартире. На общей кухне чуть не круглосуточно гудели примусы и визгливо ссорились хозяйки. Среди перегородок, тупичков и всяких клетушек с трудом можно было угадать первоначальный план квартиры. Наверное, и прежняя квартира Трубниковых, которой они так стыдились когда-то из-за ее тесноты и бедности, вот так же поделена на клетушки, в которых живет полдесятка семей, а на кухне гудят примусы.
Мать и сын ходили посмотреть на дом, в котором жила их семья и в котором родился Алеша. Построенный по-старинному добротно, дом стоял незыблемо. И только его фасад, не слишком веселый и прежде, стал еще угрюмее.
Трубниковы могли, конечно, под каким-нибудь предлогом посетить свою бывшую квартиру. Но они только постояли на противоположной стороне улицы. Сын смотрел с угрюмой задумчивостью, мать украдкой вытирала глаза.
Ефремов обрадовался Алеше так сильно, как не радовался даже библейский отец возвращению блудного сына. Сразу же посвятил его в планы своей будущей лаборатории. В них предусматривалось сооружение установки для сжижения гелия, определение абсолютных значений энтропии, изучение явлений сверхпроводимости и сверхтекучести и многое другое, от чего даже у сдержанного на проявление восторга Алексея захватывало дух. Ну, а в качестве своего главного помощника профессор Ефремов намечал инженера Трубникова.
* * *
Через два года Алексей был уже старшим научным сотрудником новой лаборатории и доцентом того самого Политехнического, поступление в который определило его дальнейшую судьбу.
Здесь, как и всюду, мало изменилась внешняя обстановка и неузнаваемо изменились люди. В солидных, мрачных корпусах со сводчатыми длинными коридорами теперь не было студентов и преподавателей в форме, придававшей институту строгий казенный вид. Их и различить-то между собой было подчас трудно, так как кое-кому из студентов перевалило уже за тридцать. Многие из них успели не только потрудиться, но и повоевать в гражданскую. Одевались будущие советские инженеры, конечно, во что придется, но выглядели еще беднее, чем все. Шиком здесь считались кожаные куртки, но ими счастливо обладали очень немногие.
Встречались и девушки, о которых в прежнем Политехническом и речи быть не могло. Почти все студентки-политехнички были острижены, курили папиросы и носили кепки и кожаные куртки. Во всем этом проявлялась психологическая потребность продемонстрировать женское вторжение в исконно мужскую область деятельности. А потребность эта вызывалась, по-видимому, подсознательной неуверенностью в конечном успехе такого вторжения.
Преподавательскую работу Алексей Дмитриевич вел исключительно по необходимости. Нужно было готовить кадры. По-настоящему он интересовался только научной работой. Поэтому когда физико-технический отпочковался в виде филиала в самостоятельный институт, был переведен в другой город и директором этого института назначали Ефремова, Трубников, не задумываясь, уехал с ним. Старенькая мама, прощаясь с городом во второй раз, опять стояла перед хмурым домом, в котором прошла ее невеселая молодость. И снова, прячась от редких прохожих, вытирала глаза.
