Случаи, когда человек выдерживал пытку конвейером, неизвестны. На конвейере сдавались даже самые несговорчивые. Арестованный Панасюк на пятые сутки конвейера подписал признание в преступлении, влекущем, по его собственному убеждению, неминуемый расстрел.
Вторая стадия следствия была самой мучительной, так как теперь дело шло не только о клевете на себя, но и еще о клевете на других, подчас близких и дорогих людей. «Вербовать» — означало называть на допросах фамилии людей, якобы причастных к контрреволюционной деятельности. Отсюда возникли слова «вербовщик» и даже «обервербовщик». Приставка «обер» означала, конечно, что человек помогает следствию с особым усердием, называя имена ни в чем не повинных людей целыми десятками, а в некоторых случаях даже сотнями. И все же обервербовщиков было не так уж мало.
Рафаил Львович смотрел, как совершает свой ежедневный обход старенький доктор Хачатуров, шутливо именующий себя камерным врачом. Вот он выслушивает молодого парня, прикладывая ухо к его груди и спине. Этот парень, судя по его форменной куртке, бывший железнодорожник. Он часто подходит к параше и, не то кашляя, не то икая, сплевывает в нее розовую слюну. От вида страшных, йодного цвета кровоподтеков с фиолетовыми разводами, почти сплошь заливавших бока, спину и грудь избитого, бросало в озноб, несмотря на жару в камере.
Вздохнув и покачав седой головой, доктор от железнодорожника пробрался в передний угол к пожилому хмурому человеку. Это был Михайлов, старый революционер эсеровского толка, сидевший в этой камере дольше всех. Несмотря на применение к нему весьма энергичных мер, бывший эсер все еще не подписал признания, что он является организатором большой террористической группы. Зажав ладонями уши, как будто не желая слышать, Михайлов медленно раскачивался из стороны в сторону. На днях от удара кулаком по уху у него лопнула барабанная перепонка. Теперь он испытывал постоянную тупую боль в ухе и тягостное ощущение глухого шума. Эсер был умен, желчен и очень упрям. Недавно ведение его дела передали очередному следователю, который грозил применить к неразоружившемуся врагу грозный конвейер.
Михайлов поднял на доктора злые, колючие глаза и, не отводя ладони от ушей, что-то сказал ему. Белокриницкий не расслышал, что именно, но, очевидно, что-то злое, насмешливое и, вероятно, несправедливо обидное, так как старик закусил губу и прекратил свой обход.
* * *
Рафаил Львович находился в этой камере уже третий день. Он смотрел, слушал, думал и внутренне съеживался от тоскливого страха и чувства безнадежности, охватывавших его все сильнее.
Обращаться сокамерникам друг к другу разрешалось только при необходимости и только шепотом. Однако при нынешней перенаселенности камер уследить за нарушением еще и этого правила надзирателям было трудно, и разговоры вполголоса велись. Шли они обычно по утрам, когда после ночной прохлады дышать в камере было еще можно, а от целодневного сиденья в почти неизменяемом положении еще не начинали ныть окоченевшие члены.
Старый большевик, матрос с «Потемкина» Коженко, отбывший при царе десять лет нерчинской каторги и парализованный от осколочного ранения в позвоночник при взятии Перекопа, рассказывал о своей очередной встрече со следователем в минувшую ночь. Шили старому потемкинцу, крайне глупо и нескладно даже по нынешним понятиям, принадлежность к националистической повстанческой организации. Эта организация была выдумана НКВД, как и все другие. Но обычно она укомплектовывалась арестованными из крестьян и преподавателей украинской нетехнической интеллигенции. Коженко же был потомственным рабочим. Он говорил медленно и с трудом, все время потирая нижнюю челюсть. Речь у бывшего матроса отнималась уже не раз, результаты старого ранения непрерывно прогрессировали.
— Ты, говорят, там — на каторге, значит, — провокатором был… Знает, говнюк, что обиднее этого слова для старого подпольщика нет. Подучивают их, видно… а сам — щенок, жи-денок… Твой батька, говорю, еще на горшке сидел, когда мы флаг первой революции на царских кораблях поднимали.
