— Отомкните, пожалуйста, койку, — попросил Корнев, не уверенный, что может здесь кому-то приказывать.
Надзиратель вопросительно посмотрел на своего начальника. И так как тот молчал, глядя куда-то в сторону, отомкнул и опустил на кронштейны железную раму с сеткой, на которой лежали постельные принадлежности заключенного. Они состояли из матраца и подушки, сквозь которые пробивалась пыль сенной трухи. Сено в них не менялось, видимо, уже много лет. Было еще грязное тонкое одеяло. Наволочки и простыни не было совсем.
— А теперь пусть они, — Степняк кивнул головой в сторону двери, — оставят нас вдвоем. Говорить при посторонних я не буду.
— Я тут не посторонний! — вскипел начальник корпуса. — По уставу арестованный постоянно должен находиться под наблюдением надзорной службы. Особенно если у него посетитель…
— Наблюдать за нами он может через волчок, — сказал Степняк, вызывающе пренебрежительно говоря о сердитом тюремщике в третьем лице. — Кидаться на прокурора я не собираюсь. А вот на тайне своей беседы с ним настаиваю. Это мое право…
— Это верно, — подтвердил Корнев, сделавший над собой некоторое усилие, чтобы переступить порог камеры. Он выжидательно посмотрел на начальника корпуса, вряд ли не знавшего о таком праве заключенных, но явно не хотевшем его выполнять. Недовольно что-то пробурчав, тот сердито захлопнул дверь с галереи. Круглое застекленное отверстие в ней на секунду засветилось и тут же погасло. Это значило, что, отодвинув заслонку «волчка», тюремщик прильнул к нему глазом.
— Садитесь вот сюда, — Степняк жестом хозяина показал на сидение под стеной. — Здесь чище. Да и портфель есть куда положить. — Он снял со столика алюминиевую кружку, до половины заполненную водой и бережно переставил ее на койку. — Вода у нас не по норме, — объяснил заключенный Корневу, заметившему его отношение к содержимому кружки. — Но надо просить надзирателя, чтобы тот принес ее из умывалки. А он исполняет такую просьбу не всегда, — Степняк с кряхтением присел на койку. — Позволите? А то стоять мне трудно… — Почему трудно, арестованный не сказал, а спрашивать его об этом было бы преждевременно.
Глаза Корнева постепенно привыкли к тягучему, желтовато-серому полумраку камеры. Под потолком тускло горела лампочка, не гасившаяся здесь, видимо, круглые сутки. Она была забрана под толстый пыльный плафон, окруженный решетчатым проволочным колпаком. По-видимому, это были меры, не допускающие случаев самоубийства узников. Если бы он и смог каким-то образом дотянуться до потолка, то и тогда бы добраться до токонесущих частей электропроводки не сумел. Тюрьма прилагала неожиданно много усилий для охраны жизни своих обитателей.
Некоторое количество света проникало через верхнюю часть железного колпака, закрывающего снаружи оконце камеры. Оно-то и придавало ее освещению мутно-серый оттенок.
Теперь в углу за дверью была видна еще одна деталь почти всякой тюремной камеры. Там, примкнутая к стене через короткую ржавую цепь висячим замком, стояла чугунная бадья, источавшая тяжелый удушливый запах. От этого запаха Корневу очень хотелось поскорее выйти отсюда на воздух. Желанию уйти способствовали и взгляды, которые почти физически он ощущал на себе. Один — недоверчивый взгляд человека, сидящего рядом с ним, другой — недружелюбно внимательный, скрытый стеклом глазка на двери. Но уходить, не доведя начатое дело до получения какого-то определенного результата, было нельзя. А этот результат зависел, по-видимому, от того, удастся ли ему вызвать на откровенность арестованного, у которого, по всем признакам, вера в честность и справедливость представителей закона была основательно подорвана.
— Я к вам вот по этому заявлению, — начал Корнев, доставая из портфеля исписанную и испачканную кровью полоску картона. — Это вы писали?
— Я… — подтвердил Степняк, взглянув на свою записку. Пришлось сбить сустав на руке вот об эту железку. Острого-то тут ничего нет, — и он показал уже присохшую ссадину на тыльной стороне левой руки. Корнев внутренне поморщился. Он бы, вероятно, не сумел этого сделать.
